— Славная вещица! — сказал он. — Ну, Троекуров, поди, не разгневается, коли я у него этот джид заберу. Государь диковины любит, я ему отнесу потешиться. Пусть царевича Алешеньку кидать учит. Троекурову-то более учить некого…
Данила несколько огорчился — он уже полагал джид своим. Но огорчение растаяло, когда, выйдя с конюшен пройтись по торгу, он увидел въезжающих в Боровицкие ворота Семейку и Тимофея. Их бахматы шли понуро, опустив головы, но всадники старались держаться бодро.
Данила побежал навстречу, желая обнять товарищей, но Тимофей замахал на него руками:
— Убирайся, не тронь! Завшивели мы в дороге!
— Где Башмаков? — спросил Семейка.
Он осунулся от усталости, но улыбка была прежней, вообразить Семейку без улыбки Данила и в страшном сне не сумел бы.
— Носится меж Коломенским и Разбойным приказом. Там такое открылось!..
— Потом, потом… Вот, возьми, — Тимофей протянул, достав из-за пазухи, мятый свиток. — В этих столбцах список беглецов из подземной тюрьмы. Налетчики ведомые! Но их опознали, и в списке верные имена, какими их крестили, приметы, тайные знаки. А о многих известно, откуда родом, чьи дети. Коли они вместе с Обнорским в Москве околачиваются, то сейчас бы всех и взять!
Данила осторожно взял столбцы. Вроде по бумаге никто не полз.
— Так вы в баню, что ли? — спросил он.
— Куда ж еще! Давай, седлай Голована! Чеши в Коломенское!
Когда Данила вернулся, везя два серебряных рубля, благодарность Башмакова конюхам, они уже вернулись из бани, что на Яузе, и более походили на обычных людей — смыли многодневную грязь и пыль, лицами посвежели, даже бороды подстригли. Сидя в конюшенном дворе на лавочке, они рассказывали Богдану и деду Акишеву о дорожных приключениях.
Богдаш по своей дурной привычке опять задирал нос.
— Вы-то в седле прохлаждались, а мы-то чуть богу душу под землей не отдали, — рассказывал он весьма загадочно. — Списки ваши хороши, сейчас в дело пойдут, и коли Обнорский с Гвоздем с перепугу не увели ватагу, многих по тем спискам выследить и взять можно. В Разбойном приказе все засуетились, трудиться теперь будут не за страх, а за совесть.
Данила глядел на Богдана с легкой неприязнью. Встал же, черт упрямый, между ним и Настасьей! Сарыч сказал — вернется… к кому она, сатана зловредная, вернется?!
— Поди сюда, важное дело есть, — велел Даниле дед Акишев и повел его с собой на конюшни, в любимый свой уголок.
Товарищи, переглянувшись, беззвучно двинулись следом.
Данила зашел в шорную, задев при этом косяк.
— Эк ты в плечах раздался, — сказал дед. — Это славно. Женить тебя пора. Что молчишь?
Данила опустил глаза. Следовало бы возразить, да как?
— Есть у меня невеста на примете. Коли из моей воли не выйдешь да на ней повенчаешься — так устрою, чтобы сперва жить вам тут, в Кремле, при конюшнях. Домишко я присмотрел. А как дети пойдут — там уж сам о семье заботься. Не маленький, чай. Ну, благодари.
Данила поклонился в пояс.
— Да что ж ты молчишь-то? Язык проглотил?! Что о невесте не спросишь? Ошалел от радости, что ли? — Дед рассмеялся. — Я тоже ошалел, когда мне про свадьбу сказали. А было-то мне шестнадцать, самое время… А боялся как! Думал, из-под венца сбегу, стыд-то такой — все на меня с девкой глядят, а бабы в ухо скоромное шепчут! Не сбежал, сорок лет с моей Ивановной прожили, царствие ей небесное, и детей она вскормила, и внуков, и правнуков на рученьках подержала… дай Бог тебе с твоей нареченной не хуже…
Дед пригорюнился, затосковал, вспоминая милые деньки и годы. Данила стоял в дверях, не зная, как быть. Раньше бы деду объявиться с этой невестой!
— Стало быть, готовься, — велел дед. — Приоденься. Я Татьяне скажу — пусть она с бабами рукодельными уговорится, чтобы тебе рубаху нарядную сшили, простых рубах хоть с полдюжины. К Бухвостову-подьячему схожу — ради свадьбы тебе подарок от государя будет.
— А когда свадьба-то? — спросил растерянный Данила.
— Осенью, как водится, — дед покосился на дверной проем, уловив там некое шевеленье.
— А… а невеста?..
— Что невеста?
— Коли я ей не по нраву придусь?
Дед рассмеялся.
— Придешься ты ей по нраву! Еще что?
— Поглядеть бы на нее… В какой храм она молиться ходит?
— Пока на нее глядеть рановато. Да я тебе вот что скажу — я тебя, дурака, полюбил, и образину страхолюдную тебе бы не сосватал. А теперь ступай! Богдашка! Семейка! Тимоша! Поздравьте жениха!
Тут, откуда не возьмись, явились друзья, подхватили под руки, с шумом и гоготом поволокли прочь с конюшен, в домишко, где уж по случаю возвращения был накрыт по-мужски простой и скромный стол — две сулеи, чарки, две миски с пирогами, третья с капустой, четвертая с солеными огурцами, пятая с рыжиками, да блюдо с нарезанным салом, да другое — с орехами, пастилой и финиками.
Тимофей стал разливать по чаркам вино.
— Братцы-товарищи, откуда мне дед ту невесту выкопал? Кто-нибудь ее видал? Какова собой? — спрашивал разволновавшийся Данила.
— А кто его разберет! У него пол-Москвы в родне. Где-то которая-нибудь из баб присмотрела, да и сговорились. Ты не бойся, свет, бесприданницей не окажется, — утешил Семейка.
Вошли братья Анофриевы, вошел беспутный Родька, дружок Ваня вошел с приветливой улыбкой, в домишке стало тесно, здоровенные и плохо вымытые лапы лупили Данилу по плечам, выражая так свое соучастие в его радости и похвалу: вот дожил, признан на конюшнях достойным человеком и женится!
Суматоха в Данилиной голове достигла предела. Невеста вдруг какая-то, а что же Настасья? Прощай, стало быть, кума Настасья? Да ведь все равно нельзя на куме жениться, ни один поп не повенчает…
Упрямство вскипело. А нет же, рано прощаться с этой бесовкой… еще поглядим, кто кого!..
Конюхи взялись за чарки.
Начать должен был бы Тимофей, но его опередил Богдаш — поднял чару и крикнул зычно:
— Быть добру!
И конюхи откликнулись, малость вразнобой, зато от всей души:
— Быть добру!
Рига, 2007
