в них мерцало что-то давнее, старость всем напоминала дивный драгоценный камень. Сатоко была какой-то полупрозрачной и одновременно холодной, твердой и спокойной, даже губы все еще сохраняли форму. Конечно, у нее было множество морщин, но каждая из них была чистой, словно промытой. Чуть сгорбившееся, ставшее крошечным тело таило какую-то удивительную силу.
Хонда, скрывая слезы, низко опустил голову.
— Добро пожаловать, — приветствовала его настоятельница чистым голосом.
— Прошу простить меня за мое неожиданное письмо. Благодарю вас за то, что вы так любезно приняли меня, — Хонда, заботясь о том, чтобы не выглядеть фамильярным, сам понимал, что его слова прозвучали слишком чопорно, он со стыдом слушал вырывавшийся из его горла хриплый старческий голос. И не раздумывая добавил:
— Я адресовал письмо управляющему, но может быть, вы его просмотрели?
— Да, я его видела.
Затем наступила пауза, и монахиня, приведшая настоятельницу, воспользовавшись этим, исчезла.
— Дорогие сердцу воспоминания. Я состарился, неизвестно, что будет завтра, — то, что письмо было прочитано придало Хонде силы, настоятельница, уловив в его словах легкомыслие, нерешительно улыбнулась:
— Я видела письмо, оно написано с таким пылом, вы считаете божественным провидением то, что мы встретились.
Юность, сохранившаяся в душе Хонды как несколько запоздавших капелек дождя, при этих словах выплеснулась наружу. Он словно вернулся на шестьдесят лет назад, в тот день, когда изливал прежней настоятельнице горячий пыл юности.
— Когда я пришел сюда с последней просьбой от Киёаки, прежняя настоятельница не дала мне встретиться с вами. Потом я понял, что так оно и должно было быть, но тогда мне было очень обидно. Киёаки Мацугаэ был моим единственным настоящим другом.
— А кто был этот господин — Киёаки Мацугаэ?
Хонда ошеломленно распахнул глаза.
Пусть он плохо слышит, но не ослышался же. Однако смысл сказанного настоятельницей до такой степени не доходил до его сознания, что ее слова казались просто галлюцинацией.
— Что?! — переспросил Хонда. Он собирался заставить настоятельницу еще раз сказать те же слова.
— А кто был этот господин — Киёаки Мацугаэ? — на лице настоятельницы, повторившей те же слова, не было ни малейшего намека на то, что она хочет что-то скрыть или притворяется, на нем скорее читалось невинное любопытство девочки-подростка, спокойная улыбка не сходила с ее губ.
Хонда, который в конце концов воспринял это как стремление настоятельницы услышать от него о Киёаки, следя за тем, чтобы излишне не затягивать рассказ, но все равно не жалея слов, рассказал, не пропуская ни одного дня, все, как помнил, о своей дружбе с Киёаки, о любви Киёаки и ее печальном конце.
Все время, пока Хонда рассказывал, настоятельница сидела, не меняя строгой позы, с неизменной улыбкой на лице, несколько раз коротким «о-о», подтверждая, что слушает. Было видно, что она ничего не упускала из рассказа, даже когда изящно подносила ко рту принесенный старицей охлажденный чай.
Выслушав Хонду, настоятельница произнесла ровным, без всяких эмоций голосом:
— Очень интересная история, но я не знаю этого господина Мацугаэ. Наверное, он любил другую женщину.
— Но ведь это вы прежде носили имя Сатоко, Сатоко Аякура, — закашлявшись, настаивал Хонда.
— Да. В миру меня действительно звали так.
Хонду охватил гнев.
Она говорит, что не помнит Киёаки, не может быть, чтобы она его забыла, она просто притворяется. Она настаивает, что не знает Киёаки, этой явной лжи, прозвучавшей из уст не просто женщины, а наделенной высшими добродетелями старой монахини было достаточно для того, чтобы заставить сомневаться в глубине ее веры, более того, если она даже сейчас способна на лицемерие суетного мира, значит, она с самого начала жалела о том, что обратилась к этой вере. И сегодняшняя встреча, к которой Хонда стремился шестьдесят лет, обманет его ожидания.
Настойчивые, даже бестактные вопросы Хонды не поколебали спокойствия настоятельницы. Стояла ужасная жара, а она была в пурпурной накидке, надетой для тепла, ее чудесный голос звучал ровно, и никакого смятения ни в голосе, ни в выражении глаз.
— Нет, господин Хонда, я помню все привязанности, которые были у меня в мирской жизни. Но имени Киёаки Мацугаэ мне слышать не приходилось. А вы уверены, что такой человек существовал? Разве с вами не бывает так, что, поверив во что-то, вы полагаете это сущим, а на самом деле этого нигде нет? Так и ваша история.
— Но тогда каким же образом я познакомился с вами? Сохранились родословные семей Аякура и Мацугаэ. Есть книги посемейной записи.
— Мирские связи, наверное, можно проследить таким образом. Но вы сами встречались в этом мире с этим человеком, с Киёаки? И вы уверены, что мы с вами в этом мире раньше встречались?
— Я точно помню, что был здесь шестьдесят лет назад.
— Память… она похожа на очки, что приближают невозможно далекие иллюзии.
— Но если Киёаки с самого начала не было… — Хонде казалось, что он блуждает в тумане, сегодняшняя встреча была какой-то нереальной, сознание ускользало, так на глазах с лакированного подноса исчезает след легкого дыхания, и он, не помня себя, закричал: — Но тогда получается, что не было Исао. И не было Йинг Тьян… А может статься, и меня…
И тут настоятельница впервые твердо посмотрела прямо на Хонду:
— Это определяется родством душ.
После долгого молчания настоятельница тихонько хлопнула в ладоши. У дверей появилась ее помощница.
— Раз вы специально сюда приехали, я хотела бы показать вам сад с южной стороны, — предложила Сатоко, и монахиня взяла ее за руку. Хонда механически поднялся и пошел следом за ними в темное помещение кабинета.
Помощница открыла раздвижные стены и провела Хонду на открытую террасу. Взору предстал огромный сад. На фоне горы под жгучим солнцем сиял газон.
— Сегодня с утра куковала кукушка, — сказала молодая монахиня.
В стороне от газона росли деревья, главным образом клены, видна была сплетенная из прутьев калитка, которая вела на гору. Стояло лето, но все равно тут были клены с алыми листьями, полыхавшими среди зелени. В разных местах были свободно положены камни дорожек, а рядом с ними скромно цвели гвоздики. Справа в уголке сада виднелся колодец с воротом, посреди газона под жарким солнцем, казалось, припекавшим ему спину, стоял зеленый керамический стул. Летние облака взмывали в синь над горной вершиной.
Тихий, без всяких эффектов, открытый свету сад. Голоса цикад наполняли его звуками перебираемых четок.
Полное отсутствие других звуков и жуткое одиночество. В этом саду не было ничего. Хонда подумал, что пришел туда, где нет ничего, даже памяти.
А сад, залитый лучами летнего солнца, безмолвствовал…
«Море изобилия»
Конец
