Машина остановилась перед плакатом. Присутствие Дори Дилсон можно было определить только по пальцам по бокам плаката. Я увидел, как дрожит плакат, и понял, что Дори за ним плачет. Не было никаких конфетти, никаких дуделок. Никто не приветствовал нас радостными криками, даже пересмешник.
30
Пока мы стояли в молчании перед плакатом Дори Дилсон, не зная, как быть, подошли родители Сьюзан и вывели ее из машины мистера Макшейна. И теперь происходящее, казалось, не слишком их удивляло или трогало. Сьюзан же как будто находилась в трансе. Она сидела рядом со мной, направив пустой взгляд на плакат перед машиной. Она уже не держала меня за руку. Я подыскивал слова, но не мог ничего подобрать. Когда подошли ее родители, она дала себя увести. Выбираясь из автомобиля, она уронила серебряную табличку с коленей, и та, упав на асфальт, звякнула, словно умирающий колокольчик. Табличку подобрал ее отец. Я подумал, что он возьмет ее с собой, но он наклонился над задним сиденьем и с загадочной улыбкой протянул ее мне.
В тот день Сьюзан я больше не видел. В понедельник она снова стала Старгерл. Юбка до пола, ленты в волосах. Все такое.
За обедом она переходила от столика к столику и раздавала печеньки с изображением улыбки. Одно она положила перед Хиллари Кимбл. Хиллари сняла туфлю и, орудуя ею, как молотком, расколотила печенье прямо на столе. Потом Старгерл стала расхаживать между нами, перебирая струны укулеле и спрашивая, не хотим ли мы заказать песню. На ее плече сидела Корица с крошечным игрушечным укулеле на веревочке. Старгерл пела высоким голоском и не двигая губами, как будто это выступала Корица. Дори Дилсон, единственная добрая душа, стояла рядом и аплодировала. Я был слишком ошеломлен, чтобы подходить к ним. И слишком труслив. И сердит. И не хотел никому показывать, будто я одобряю то, что она снова превратилась в Старгерл. Большинство учеников даже не смотрели в ее сторону и делали вид, что не слышат ее. После звонка все вышли из столовой. Я оглянулся. Печенья остались на столиках.
В тот день, возвращаясь из школы вместе с ней, я спросил:
– Значит, ты сдаешься, да?
– Сдаюсь? – посмотрела она на меня.
– Отказываешься от идеи стать популярной. Стать…
Пока я подыскивал слово, она улыбнулась.
– Нормальной?
Я пожал плечами.
– Да, – сказала она уверенно.
– Да?
– Я отвечаю на твой вопрос. Ответ: да. Я сдаюсь. Я больше не стремлюсь стать популярной и нормальной.
Выражение ее лица и движения не соответствовали словам. Она выглядела жизнерадостной и веселой. Как и Корица у нее на плече.
– Тебе не кажется, что стоит еще немного подождать? – спросил я. – Не бросаться сразу в крайность?
Она улыбнулась мне, протянула руку и погладила кончик моего носа пальцем.
– Потому что мы живем в их мире, да? Ты мне так однажды сказал.
Мы посмотрели друг на друга. Она поцеловала меня в щеку и пошла прочь. Обернувшись, она произнесла:
– Я знаю, ты не хочешь приглашать меня на Бал Фукьерий. Все в порядке.
Потом наградила меня улыбкой, преисполненной безграничными добротой и пониманием – такой же, какую она обычно даровала страждущим душам и за которую я ее в тот момент возненавидел.
В тот же вечер, словно играя заученную роль, мне позвонил Кевин и спросил:
– Ну, кого ты собираешься пригласить на Бал Фукьерий?
– А ты кого? – увильнул от ответа я.
– Пока не знаю.
– Я тоже.
Наступила пауза.
– Не Старгерл?
– Не обязательно, – сказал я.
– Хочешь мне что-нибудь сказать?
– С чего бы это мне что-нибудь тебе говорить?
– Я думал, вы вместе. Думал, дело решенное.
– Тогда почему спрашиваешь? – сердито произнес я и повесил трубку.
Той ночью в постели мне становилось неудобнее и неудобнее по мере того, как лунный свет полз по одеялу. Я сделал то, чего никогда еще не делал. Я закрыл ставни. Во сне старик из торгового центра поднял трясущуюся голову и прохрипел: «Как ты смеешь прощать меня?»
