— И что, он умер? Бедный шейх! — воскликнул юный писарь.
— Если бы так! Для шейха это было бы большим утешением — знать, что сын его отправился в обитель Пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в Александрии. То, что ему пришлось пережить, было куда хуже. Случилось это в те дни, когда у нас в стране повсюду рыскали франки, как голодные волки: они пошли на нас войной, завоевали Александрию и двинулись дальше, сметая на своем пути мамелюков. Шейх был человеком умным и неплохо ладил с ними, но то ли оттого, что им хотелось прибрать к рукам его богатство, то ли оттого, что он не оставался равнодушным к судьбам своих братьев по вере, — наверняка не знаю, знаю только, что однажды они явились к нему в дом и обвинили в том, что он, дескать, тайно снабжает мамелюков оружием, лошадьми и продуктами. Он отбивался от этих наветов как мог, но ничего не помогло, потому что франки — народ грубый, жестокосердный и ради денег готовый пойти на все. Они взяли в заложники его маленького сына, Кайрама, и утащили к себе в лагерь. Шейх предложил им щедрый выкуп, но те не соглашались, думая, что смогут выбить из него еще больше. И тут нежданно-негаданно их паша, или как там его называют, приказал им всем срочным порядком готовиться к отплытию. В Александрии об этом никто ничего не знал, только вдруг обнаружили — все франки погрузились на корабли и уплыли, а маленького Кайрама, сына Али Бану, скорее всего, взяли с собой, потому что с тех пор о нем никаких вестей.
— Бедный, несчастный отец! Надо же — как покарал его Аллах! — воскликнули юноши в один голос и сочувственно посмотрели на шейха, который по-прежнему, грустный и одинокий, сидел под пальмами, среди окружающей его роскоши.
— Жена его, которую он беззаветно любил, умерла от горя, не в силах снести такую утрату, а сам он купил корабль, снарядил его в дорогу и уговорил франкского лекаря, что живет вон там, у колодца, отправиться вместе с ним во Франкистан на поиски пропавшего сына. И вот они вышли в море. Долго они плыли, пока наконец не достигли земли гяуров, тех самых неверных, что безобразничали в Александрии. В стране гяуров, однако, творилось что-то невообразимое. Выяснилось, что незадолго до того они свергли своего султана, и теперь и паши, и богатые, и бедные рубили друг другу головы почем зря и никто не мог положить конец этим беспорядкам. Немало городов обошли путешественники и повсюду спрашивали, не видал ли кто маленького Кайрама, но никто не мог им сказать ничего вразумительного. Кончилось тем, что франкский лекарь уговорил шейха отчалить поскорее от этих берегов, чтобы не рисковать — тут можно и самим легко без головы остаться.
Вот так они и вернулись домой ни с чем, а шейх с тех пор пребывает в таком состоянии, в каком вы видите его сегодня. Он горюет о своем сыне. Да и как иначе? Разве он может спокойно есть и пить, зная, что, быть может, несчастный Кайрам где-то там голодает и страдает от жажды? Разве может он, облачаясь в нарядное платье, подобающее его сану, не думать о том, что, быть может, его сыну сейчас нечем прикрыть наготу? И когда он смотрит на своих рабов, всех этих певцов, танцоров, чтецов, как ему не думать о своем бедном сыне, который, быть может, вот так же развлекает какого-нибудь франкского правителя пением да танцами? Но больше всего его печалит мысль о том, что Кайрам, живя вдали от родины своих предков, в окружении неверных, которые еще, поди, над ним потешаются, совсем забудет веру отцов и тогда ему будет заказан путь в рай, и никогда им уже не встретиться, не обняться.
Оттого-то он и обходится мягко со своими рабами и раздает много денег бедным, ибо надеется, что Аллах воздаст ему за это и умилостивит сердце франкских повелителей, которые держат его сына в услужении, и будут они обходиться с ним ласково. И каждый год в день, когда пропал его сын, он отпускает на волю двенадцать рабов.
— Да, я об этом тоже слышал, — заметил писарь, — в народе-то много чего болтают, только вот о сыне его никто никогда ничего не говорил. Зато говорят, что шейх — человек со странностями и что он сам не свой до всяких баек. Ходят слухи, будто раз в году он устраивает состязание промеж рабов: кто расскажет самую лучшую историю, тому он дает вольную.
— Не верьте вы всяким россказням, — отмахнулся старик. — Я правду вам говорю. Вполне возможно, конечно, что в печальный памятный день ему, бывает, и хочется приободриться, но отпускает он рабов на волю не ради развлеченья, а только ради своего сына. Ну да ладно, что-то стало холодать, пора мне уже идти. Салем алейкум, мир вам, молодые люди, и впредь не судите строго о нашем добром шейхе.
Юноши поблагодарили старика за его рассказ, посмотрели еще раз на несчастного шейха и тоже пошли своей дорогой дальше.
— Да, не хотелось бы мне быть на месте шейха Али Бану, — приговаривали они по очереди.
Вскоре после того, как молодые люди повстречались с тем стариком, случилось им в час утренней молитвы проходить по той же улице. Тут вспомнили они о том, что поведал им почтенный незнакомец, и не могли не посочувствовать бедному шейху. Но каково же было их удивление, когда они взглянули на дворец шейха и увидели, что весь он празднично разукрашен! На верхней террасе, где прогуливались принаряженные невольницы, развевались пестрые вымпелы и флаги, парадный вестибюль был устлан дорогими коврами, шелковая дорожка спускалась по широким ступеням, и даже улица перед дворцом была покрыта тончайшим сукном, какое любой мечтал бы пустить на парадное платье или прекрасное покрывало.
— Какие перемены! — ахнул молодой писарь. — Что это такое приключилось с нашим шейхом? Неужто он затеял пир? Похоже, он собрался заставить поработать своих певцов и танцовщиков! Вы только посмотрите на эти ковры! Такой красоты во всей Александрии не сыщешь! А сукно какое прямо на голую землю положил — не пожалел добра!
— Знаешь, что я думаю? — сказал другой. — Он, верно, ждет к себе в гости какую-нибудь знатную особу. Такие приготовления делаются по случаю приема правителя какой-нибудь большой страны или эфенди от султана. Интересно, кто же сегодня сюда пожалует?
— Смотрите-ка, а не давешний ли старичок идет вон там по улице? — воскликнул третий. — Уж он-то наверняка все знает и объяснит нам, в чем тут дело. Эй, почтенный! Не соблаговолите ли подойти к нам? — обратились они к старику.
Тот приметил молодых людей и подошел к ним, узнав их и вспомнив, что беседовал с ними на том же месте несколько дней тому назад. Юноши обратили его внимание на приготовления во дворце шейха и спросили, не знает ли он, какого высокого гостя собираются тут принимать.
— Неужели вы подумали, что Али Бану просто так устраивает сегодня большой пир или знатный гость оказал честь его дому? Нет, причина совсем другая. Сегодня, как вам известно, двенадцатый день месяца Рамадана, именно в этот день и был похищен сын шейха.
— Но, клянусь бородой Пророка! — воскликнул один из юношей. — Поглядеть на всю эту красоту, так можно подумать, что они там к свадьбе готовятся или к большому празднику, а не ко дню скорби и печали! Одно с другим как-то не вяжется! Согласитесь — шейх, верно, повредился умом.
— Вы опять делаете поспешные выводы, мой юный друг, — отвечал с улыбкой старик. — Стрела ваша, конечно, по обыкновению остра, и тетива натянута туго, да только в цель вы не попали — промахнулись. Знайте — сегодня шейх ожидает возвращения своего сына.
