Майкл входит в гостиную. Она отрадно пуста, все ушли одновременно. Судя по всему, есть неписаный закон и насчет того, когда нужно ретироваться. Ифа осела в кресле, раскидывая крошки на столе в две кучки. Составляя из них длинную змеящуюся линию. Он слышит, как возвращается из прихожей Гретта, как хлопают по линолеуму ее подошвы.
– Мон, привет, – говорит он и слышит, что голос звучит несколько придушенно.
Моника не прерывает разговора с Греттой, просто проходит по ковру и прижимается щекой к щеке Майкла, захватывая его плечи и оставляя на них десять аккуратных ямок. Фигура в кресле позади них не шевелится.
Моника и Гретта говорят об автобусе, о том, как тяжело Монике было ехать, о том, есть ли новости, звонил ли кто, об ограничениях на воду в Глостершире и о том, что это хуже всего остального («Ну конечно», – думает Майкл), о том, хочет ли Моника чаю, сделать ли Гретте свеженького, не слишком ли стара заварка, может, лучше свежей, Моника заварит, нет, Гретта говорит, что она сама, Моника настаивает, потому что Гретта на ногах не стоит, ей нужно присесть, но сначала пусть скажет, какого чаю хочет. Майкл берет с тарелки скон, потому что не знает, чем еще заняться, и думает, что, если одна из них не уступит, не пойдет в кухню и не поставит чайник, он выйдет из себя. Если они не прекратят этот чертов парный конферанс, не прекратят говорить о чем угодно, кроме по-настоящему важных вещей – а именно, об исчезновении отца и о том, что Ифа и Моника делают вид, что другой в комнате нет, – он может запустить чем-нибудь им в головы, потом уйти и не вернуться. И нахер их всех.
Ифа старается не смотреть на их ноги, стоящие перед ней на ковре. Майкл Фрэнсис босиком, мать в тапочках, Моника в босоножках цвета красного вина, под ремешками горят красные пятна. Вместе этого Ифа смотрит себе на руки и видит, что они по-прежнему покрыты словами, исписаны выцветающими черными чернилами, буквы текут взад и вперед.
Гейб поехал с ней в аэропорт. Они ели вафли за стойкой в зале отлета, по крайней мере, Гейб ел, а Ифа смотрела на него, курила и перебирала пальцами потрепанные края паспорта.
– Все будет хорошо, – сказал Гейб, взяв ее за руку. – Ты ведь это знаешь, да? Вы его найдете. Человек не может просто взять и исчезнуть.
Ифа стряхнула пепел с сигареты и посмотрела Гейбу прямо в глаза.
– Не может? – спросила она.
Он отвел взгляд. Вытер рот салфеткой. Казалось, он оглядывается по сторонам, он часто так делал, словно проверял, не следят ли за ними.
– Это другое дело, – пробормотал он.
Она прочистила горло, повернула руку, лежавшую в его руке, ладонью к его ладони.
– Слушай, Гейб…
– Да?
– Можно тебя кое о чем попросить?
Он помолчал.
– А, – кивнул, – конечно. О чем?
Она поняла, он думал, что она скажет что-то другое, что-то о том, чтобы им съехаться. Это было бы так уместно, такой широкий жест – сказать «да», согласиться здесь, в аэропорту, при прощании. Она на мгновение задумалась, представляя, как мог бы выглядеть их общий дом. Растения по подоконникам, фотографии на дверях, и ели бы они с ярких керамических тарелок. Не нашлось бы момента лучше, чем этот, чтобы сказать: «Давай съедемся», – она это видела, но попыталась вычеркнуть это из мыслей, попыталась продолжить.
– Есть… – Она попыталась быстро придумать, как обойти все опасности на этом пути, взвесить все риски, которые она на себя навлекает, а люди вокруг прибывали и улетали, ели вафли, поднимали чемоданы, словно не происходило ничего особенного. – …одна папка. У Эвелин. Синяя. Там всякое, что я должна была… с чем я запоздала. Я думала, может… может, ты туда съездишь и возьмешь ее. Может… взглянешь на нее ради меня. Скажешь, что там.
Он нахмурился.
– Ты хочешь, чтобы я съездил к Эвелин и взял для тебя папку?
– Все нормально. Она не будет против. Я ей позвоню и скажу, что ты придешь. Вот ключи. Сделаешь?
– Да. Могу сегодня вечером съездить.
Ифа сжала его руку, чувствуя, как по ней волной прокатывается облегчение. Может, все будет хорошо. Может быть, она опять спасется, проскочит.
– Спасибо. Большое спасибо. Я просто не хочу, чтобы она узнала, пока меня нет, и я не смогу… Я не знала, что еще сделать. Я… Спасибо. Ты точно можешь?
– Конечно. Все в порядке.
– И вот эти возьми. – Она подтолкнула по столу ключи от своей квартиры, но Гейб покачал головой.
– Нет, пусть будут у тебя, он вроде как…
Она склонилась вперед над разделявшим их столом и бросила связку в карман его рубашки, как раз когда он заканчивал фразу:
– …гарантирует, что ты вернешься.
Повисло неловкое молчание, пока он смотрел на нее, словно пытаясь запомнить ее черты, а она кусала губу, бормоча, что она, конечно, вернется, тут и говорить не о чем.
Гейб опустил глаза, положил руку на ключи, на сердце.
– Спасибо, – сказал он. – Может пригодиться.
Посмотрел на часы.
– Тебе пора.
Они пошли в зал отлета, она обняла его и не отпускала до последнего, пока не пришла пора идти. Ей хотелось закрыть глаза, чтобы удержать его образ, словно она боялась, что, если видеть слишком много другого, можно забыть, как выглядит Гейб, отчасти потерять его.
Когда она прошла на ту сторону и обернулась, выяснилось, что он смотрит на нее сквозь стеклянную стену. Она подошла и прижалась к ней лицом напротив его лица, так близко, что их ресницы касались холодного экрана, разделявшего их. Он подышал на стекло, и между ними заклубился нимб конденсата, и внезапно кончик пальца стал прорезать в тумане линии, дуги, очертания. Буквы. Она смотрела, как Гейб что-то пишет, какое-то последнее послание. Четыре слова. Или, может быть, три. Сложно было сказать, потому что промежутки между ними будто сокращались и растягивались, как воздух в аккордеоне. Начиналось все с «Т», это она видела, и это могло означать «ТЫ», или «ТО», или «ТАМ», а заканчивалось закругленным вопросительным крючком от вешалки. Но что он спрашивал, вот в чем вопрос.
Ифа смотрела на череду букв, колебавшихся и качавшихся, как флаг на ветру, и чувствовала, как ее глаза наполняются слезами, горькими и щелочными. Она взглянула на Гейба. В голове зазвучал старый, знакомый стук, и в груди возникло чувство, словно не можешь вдохнуть достаточно воздуха, будто кто-то держит тебя за горло, под подбородком, безжалостной неослабевающей хваткой.
Что было делать? Она улыбнулась ему своей вечной полуулыбкой, склонив голову набок, и слегка пожала плечами.
Зря она так сделала, это она поняла сразу. Гейб отступил назад от стекла, на котором буквы исчезали в пустоту. На лице у Гейба была боль, тоска, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы не удариться лбом в стенку и не закричать: «Пожалуйста, я не виновата. Я просто не могу».
