Моррисси. «Жалкая ложь»[70]
Ладно, вернемся к той ночи. К ночи убийства, в смысле. Я изо всех сил старался это оттянуть, но больше мне вам рассказывать теперь нечего – кроме того, чем все закончилось. Честно говоря, я от этой перспективы не в восторге. В последнее время я старался не вспоминать об этих событиях – не столько из-за подробностей, которые слегка неприятны, готов признать, сколько из-за того, что я боялся воскресить то состояние, в котором я тогда был. Психологически. Бога молю, чтобы ничего подобного со мной больше никогда не случалось. Попробую не преувеличивать и постараюсь говорить ровно то, что хочу сказать; а вы, со своей стороны, должны услышать эти слова и по-настоящему о них задуматься. Потому что в ту ночь я чувствовал – и это чувство кошмарнее всего, ужаснее себя я никогда не чувствовал, – что весь мир выскальзывает у меня из рук.
По-настоящему же меня удивило вот что: единственное, чего я никогда не ожидал от ужаса (поскольку никогда раньше его не переживал), – это до чего, блин, грустно мне было. Я сидел в том автобусе и, клянусь вам, едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Понимаете, казалось, что я чуть ли не со всем прощаюсь. Все, к чему я упорно стремился последние несколько лет, обращалось в какую-то чепуху. Не только вся музыка; не только все усилия, что я приложил к тому, чтобы жить в Лондоне. Даже простое спокойствие духа, каким наслаждались другие пассажиры автобуса в тот вечер, – даже оно было мне сейчас недоступно. Единственное допущение, какое я когда-либо делал о своей жизни, – что она никогда не отступится от простейших здравомыслия и нормальности, – теперь мимоходом разнесло в клочья.
Пока я все это постепенно осознавал, ко мне возвращалось все больше и больше подробностей убийства. Странный, однако бесспорный факт: картинка на конверте пластинки, которую мне прислал Дерек, – сама поза, в которой стояли карлики, чуть порознь и глядя прямо перед собой, безликие, бесстрастные, – до жути напоминала убийц Пейсли. Но стоило мне продвинуться в своих раздумьях чуть дальше, едва я пытался вообразить, как возможно связать воедино эти подсказки, у меня начинала кружиться голова, и точки входа, казалось, не было вовсе. Никакой логики.
Да и вообще таким разбирательством ничего не добьешься. Не моя это работа – выяснять подоплеку этого безумного дела: кто пытался убить, кого и почему, какой именно незаконной деятельностью они там занимались. Я всего-навсего музыкант, в конце-то концов. Я занимаюсь секстаккордами и увеличенными квартами, а не крэком и героином, мне раньше даже штрафную квитанцию за неправильную парковку не выписывали, и меня не заставали за просмотром телевидения без лицензии. И вот, очевидно, мне награда за двадцать три беспорочных года жизни законопослушного гражданина: жизнь идет псу под хвост одним махом в результате каких-то дурацких выходок кучки людей, с которыми я едва знаком и никак не связан.
Я закрыл глаза и попытался притвориться, что ничего не происходит. На какое-то время разум у меня опустел; а когда я вновь через несколько минут начал думать, мысли мои приняли совершенно иное течение.
Еще в начале этой истории, помню, я обмолвился, как нечто обратило на себя мое внимание, пока Честер вез меня через Ислингтон. С переднего сиденья его машины мой взгляд привлекли освещенные окна георгианских террасных домов: кухни и столовые, золотые от света ламп, где семьи готовили себе ужины и наливали аперитивы. Если даже тогда я себя чувствовал исключенным из таких сцен, то теперь и подавно, – но в то же время, пока я их вспоминал, а автобус продолжал увозить меня бог знает в какую сторону, во мне зашевелилась фантазия. Почему не позволено мне так вот жить? Чего ради я дал этим бессмысленным случайным обстоятельствам себя одолеть? У меня есть подруга. Она живет в красивом доме. Нет никакой причины, ни единой, почему мне не провести этот вечер с ней.
Впервые я выглянул в окно автобуса и тут же узнал местность: мы направлялись к Кенсингтону.
Что с того, что Мэделин не сделала ни малейшей попытки связаться со мной с тех пор, как я послал ей пленку, – что тут может быть естественней? Она изумлена, ошарашена, совершенно сбита с толку осознанием того, что мои намерения гораздо серьезней, чем она себе представляла. Возможно даже, не знает, принимать ей мое предложение или нет. Ей, по всей вероятности, требуется лишь возможность обсудить все это со мной, лицом к лицу.
Предположим, я там сейчас объявлюсь с бутылкой шампанского? С бутылкой шампанского и букетом цветов? С бутылкой шампанского, букетом цветов и коробкой шоколадного ассорти с континента? Помимо всего прочего, это безопаснее, чем возвращаться к себе домой, поскольку никто не знает о моей связи с Мэделин (кроме Тони и Хэрри, но даже они не в курсе, где она живет). Я б мог остаться там на несколько дней, и никто меня не найдет. Появлюсь на пороге с подарками, расскажу ей, что произошло, она меня утешит, а потом мы долго и искренне поговорим о наших отношениях. Выскочим в круглосуточную бакалею, купим тальятелле, или ригатони, или еще чего-нибудь, вместе приготовим еду, а потом сядем, налив по бокалу красного вина, и обсудим кое-какие серьезные планы на будущее. Наконец около полуночи настанет время ложиться спать. Мы станем украдкой бросать робкие взгляды в угол комнаты, обмениваться стыдными репликами о том, чтобы принести запасной матрас и одеяла, но ни она, ни я не будем иметь этого в виду. Я по-прежнему буду в шоке от пережитого, меня будет пугать сама мысль о том, чтобы спать одному, и Мэделин это почувствует, инстинктивно. Мягко подтолкнет меня к кровати. Я сяду, она встанет передо мной, и положит руки мне на плечи, и пристально посмотрит на меня своими серьезными серыми глазами. А затем, выключив весь свет, кроме ночника.
Где же, блядь, добыть коробку шоколадного ассорти в такое время суток?
