Несомненно, Гильом был единственным уроженцем Западной Европы, жившим в Каракоруме в то время. К ханскому двору прибивало обломки великих монгольских войн — здесь были пленники, рабы, наемники, переводчики. Из европейцев Рубрук встречал русских, мадьяр, грузин и армян, а кроме того, китайских купцов, тибетских священников, арабских и персидских торговцев, послов из Средней Азии. Каракорум казался такой многонациональной ярмаркой, что Рубрук выглядел лишь одним из множества заморских гостей. Он привлекал внимание только тогда, когда, как монах, пытался ходить босиком. В условиях сурового климата Монголии это смотрелось странно, и удивленные прохожие бурно обсуждали чудака. Но, как вскоре сам Рубрук убедился, временами погода становилась холодной настолько, что грозила оставить его без ног, так что пришлось ему носить обувь, как всякому при дворе.
Вместе с сотней лошадей наш отряд обошел загадочно улыбавшуюся каменную черепаху — на удачу: мы с Полом, Ариунболд, Герел, который только сегодня смог освободиться из-под груза дел и присоединиться к нам, и трое крепких пастухов-провожатых. Байяр и Док отправились вперед, к первой почтовой станции, в сопровождении друзей и добровольцев. Постоянным участником нашей команды был Делгер Сайхан, молодой человек, присматривавший за лошадями, подаренными нам возле Каракорума. Мы с Полом сами выделили его во время первой поездки на Бурхан-Халдун. Делгер, один из самых молодых и деятельных пастухов, проявил себя неутомимым и старательным помощником. Его имя означает «широкий добрый», и было ему около семнадцати лет, хотя выглядел он едва ли на пятнадцать. Его отец проживал в Улан-Баторе, но сам он переехал за город, к бабушке. Герел и Ариунболд наняли его для ухода за нашим маленьким эскадроном из подаренных лошадей. Предполагалось, что кони, которых мы будем получать на пересадочных станциях, поручаются заботам пастухов-провожатых. В своем потрепанном дээле, с мокрым носом, чумазой физиономией и конским запахом, исходившим от его тела, Делгер был самым безобидным и приветливым парнем в мире.
Пока праздновали отправление, пока приходили в себя после застолья, пока сушили промокшие пожитки, а затем собирали запасных лошадей, время не ждало: в Каракорум мы прибыли поздно, и выступить удалось только на следующее утро, 18 июля. Мы направились к западу, к первому центру сомона, где нас ожидала смена лошадей. Мы снова выбивались из графика и потому снова поскакали с сумасшедшей скоростью.
Вместо скитаний по мерзлому, коричневому ландшафту Хэнтэя, каким он бывает в конце мая, мы добрались до центральномонгольского горного массива Хангай в начале лета. Большей разницы вообразить нельзя. Погода напоминала весенние деньки в Англии, вся местность окрасилась в ярко-зеленые цвета, миллионы диких цветов расстилались ковром. Казалось, природа изо всех сил торопится расти, цвести и созревать, чтобы успеть насладиться коротким монгольским летом. Цветение было столь бурным, что цветы казались чем-то грубым, избыточным, несмотря на тот факт, что росли они естественно и в своих природных соотношениях. Они образовывали колонии, местами виднелись цветные пятна, от светло-желтого до пурпурного с редкими вкраплениями бледно-фиолетового и темно-красного. В те моменты, когда мы не пересекали это безумие красок, копыта лошадей утопали в сочной зелени травы или топтали душистые заросли тимьяна и мяты.
Беатрис Балстрод посчастливилось увидеть подобную картину, когда она описывала поездку в Ургу. «Одна горная терраса открывалась за другой, по мере того как мы поднимались среди прекрасных россыпей диких цветов. Пионы, розы, дельфиниум, японские анемоны, синий водосбор, красные и желтые лилии — на темном фоне соснового леса, а вдалеке, над ними, голубые горы, окруженные ватой кучевых облаков».
Мы начали путь по хорошо обжитой долине, где, вдоль речного берега, местами встречались группы по три-четыре юрты (гыра). Половодье затопило берега, создав затоны и временные пруды. В небе слышались раскаты грома, а когда сквозь тучи пробивались лучи солнца, на зеленых пастбищах ярко выделялись белые хлопья овечьих стад. У каждого гыра паслись лоснящиеся, отъевшиеся кони, морды всех животных скрывались в сочной траве, словно они спешили возместить долгий зимний голод. Всюду гулял молодняк — телята, ягнята, жеребята. За белыми журавлями, похожими на огромных цесарок, которые стремительно убирались с нашего пути, следовали выводки птенцов. Если мы пересекали небольшой поток, от нас спасались утята, следуя за своими потревоженными родителями.
Поначалу поездка была очень зрелищной. Непрестанный топот копыт сотни лошадей, крики табунщиков, спешащий живой поток, стремящийся вперед, летящий по нетоптанным лугам… По мере того, как с боков долину обступали горы, слева все чаще появлялись скалистые утесы. На скалах сидели крупные птицы, коршуны кружились над речкой, которая теперь, сильнее сжатая в своем русле, превратилась в опасный поток. Если какая-нибудь из лошадей пыталась выбраться на берег, пастух догонял ее и возвращал назад, не давая животному упасть в воду и утонуть.
Конечно, после трех-четырех часов такой скачки начало болеть все. Сперва неуютно почувствовали себя колени, затем поясница и наконец ребра. С возникновением каждого нового источника боль становилась все сильнее, как бы я ни пытался менять положение в седле. Неровный, тряский бег монгольских коней оказался мучительным, и пятиминутная передышка облегчения не приносила. Я понял, почему монгольские наездники-курьеры туго перевязывали себе тела, и мысль о том, что наши лошади взяты из табунов Хэнтэя, где пастухи медлительны, не помогала. Пастухов было пятеро, и они ехали группой, всегда позади, так что из всех участников отряда были самыми медленными и неторопливыми. Они представляли собой жуткое зрелище: у двоих на глазах бельма, один очень стар, и ни одного из них нельзя было назвать ладно сложенным.
Все утро мы держали такой темп, днем же темп еще увеличился. Во время дневной передышки я начал подозревать, что Ариунболд решил наверстать время. Ему не пошел впрок опыт, приобретенный нами в Хэнтэе, когда мы едва не загнали коней на второй день пути. Теперь, когда мы отставали от графика на два дня, он решил покрыть за день двойное расстояние. Не было смысла говорить, что мы опять рискуем потерять лошадей, особенно с учетом того, что животные не подготовлены для этой местности. Ариунболд упорно рвался вперед, подавая пример табунщикам. Мы вернулись в седла и поскакали дальше, но сперва я улучил минутку, оказался рядом с Ариунболдом и негромко сказал ему, что если он не будет более снисходителен, я могу не увидеть, как экспедиция доберется до более густонаселенных районов, и до Франции вести отряд придется ему самому. Я предупредил, что предприятие выглядит весьма непрофессионально и что лучше немного сбавить темп и больше внимания уделить деталям. Ариунболд отреагировал удивленным взглядом, словно бы не понимая моих слов.
Мы добрались до места, где скальный выступ врезался в узкую долину и отклонял русло реки. Берег стал обрывистым, и нам пришлось от него отдалиться. Мы устроили маневр, загнав табун на вершину крутого холма, а затем спустившись по другому склону, глинистому и скользкому. Где бы мы ни находили кусочек плоской местности у реки, каким бы маленьким он ни был, на этом крошечном лужку непременно ютился гыр, и нам приходилось отклонять курс грохочущего табуна, чтобы не мешать повседневным делам кочевников. Но сторожевые псы все равно выскакивали с лаем и рычанием, за ними появлялись обитатели гыра, глядя из-под руки на необычное зрелище — сотню лошадей, уносящихся прочь.
