– Что надо? – спросила она голосом, готовым перейти в крик.
– Любви, – ответил я резонно.
– Кабак закрыт, – отозвалась дама.
Мэри вместе с «прикольным Юрой» она выставила за дверь, не выдержав психологической нагрузки. Я и не подозревал, что все это время жил в ее доме, а молодых любовников она впустила к себе по неведомому мне контракту. Вещей в квартире у меня не было. Я игриво сделал ей ручкой и направился к лифту. В то же мгновение за стеной раздался стук перфоратора.
На Шаболовке я потушил мяса с красной капустой. Блюдо получилось странно твердым, но для вермута вполне подходящим. В окнах школы до сих пор виднелись шары и гирлянды прошедшего выпускного вечера. Белое накрахмаленное платье, похожее на свадебное, висело на ветке дерева у входа. Я прошел в спальню и обнаружил на кровати раскрытую книжку Маркеса, оставленную кем-то из моих недавних гостей. «Сто лет одиночества». «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Я погрузился в чтение и не заметил, как уснул.
Шарон-спрингс
Я не хотел ехать на Лонг-Айленд через Джордж Вашингтон-бридж и поэтому запутывал следы. Супруга взялась листать атлас автомобильных дорог и заявила, что по восемьдесят первой путь будет значительно дольше.
– Поехали тогда в Коннектикут к твоим родственникам, – сказал я. – Они купили новую собаку.
– У тебя топографический кретинизм, – отозвалась жена. – Ты хоть чуть-чуть ориентируешься на местности?
– Я не хочу к Берте, – пробормотал я обиженно. – Поехали к Джону. Он – мой кровный брат. Во мне проснулся зов крови.
Она уничижительно смерила меня взглядом: встреч с нашим бывшим соседом по Лонг-Айленду Наташа категорически не одобряла.
– Он купил вторую гостиницу в Шарон-Спрингс, – продолжил я вдохновенно. – Для нас с тобой всегда приготовлена лучшая спальня… И потом, отсюда до Джона – кратчайший путь. Зачем нам переться на Лонг-Айленд или в Коннектикут? Нас там никто не ждет…
До городка моего приятеля мы добрались в кромешной тьме: в горах темнеет рано. Я остановился на заправке на въезде в город, вылез из машины, почувствовав необыкновенную вязкость летнего воздуха. Континентальности климата не ощущалось, влажность – как на побережье. Я вставил заправочный пистолет в отверстие бензобака, с отвращением обнаружив, что колонка кишит сверчками. Серые, безобразные, как тараканы, они были повсюду, привлеченные то ли светом, то ли запахом бензина. Один из них в прыжке сел мне на коленку, и я неторопливо сбил его щелчком. Наташа из машины не выходила.
Я въехал на знакомую улицу, куда приезжал пару лет назад, когда жил здесь все лето в одиночестве. Мы с Джоном в тот мой визит совершили несовершимое, подняв из его подвала наверх два тяжеленных громоздких бойлера: глаза страшатся, а руки делают. Оба котла по-прежнему стояли на террасе у его дома на Уиллоу-стрит.
Я постучал специальной металлической стучалкой, висящей посередине двери, заметив, что дверь недавно перекрашена в матово-белый цвет и теперь светится в темноте. Мне долго никто не отвечал, и я уже начал злиться. Жена оставалась сидеть в машине. Из дома напротив вышел молодой парень, подошел ко мне и крикнул, что Джон сейчас в баре в начале улицы.
– Он просил меня тебе это передать, – добавил парень, и пошел, прихрамывая, назад, в гостиницу напротив.
Бар оказался совершенно пустым, лишь в углу у окошка ужинала какая-то немолодая парочка. Я спросил у официантки мистера Шултайза, и она тут же скривилась в брезгливой гримасе.
– Поищи его в сортире, – сказала она. – Он у нас чемпион города по пиву.
Действительно, Джона я нашел у писсуара. Он еле держался на ногах, но при этом приплясывал. Джон ничуть не изменился: в растянутых на коленях голубых джинсах, перепачканных краской и кетчупом, облупленных кроссовках, в розовой футболке со стершейся цифрой «9» на груди… Небритый, немытый, счастливый…
– О, Дыма! – заорал он. – Пошли на кладбище! У меня есть отличное дело для нас с тобой.
– Ты, я вижу, не удержался, – рассмеялся я.
Джонни был пьян в дупель.
Он подмигнул мне:
– Я сразу после твоего звонка пошел в «Крошку Мэри». Мужчина должен отдыхать. Нам нельзя без отдыха. Пойдем скорее на кладбище! Не пожалеешь! Возьмем дома лопату – и пойдем.
Оказалось, он приговорен к общественным работам на местном погосте: Джона засудил сосед за ночные крики по телефону и вообще за шум.
– Я просто разговаривал с Эллен, – объяснял мне Шултайз. – Теперь должен подметать дорожки и убирать с могил завядшие цветы… Давай раскопаем мамашу этого Брауна… Я на суде пообещал ему… Сказал, что раскопаю его мамашу и спрошу у нее, зачем она родила такого мудака…
Сообщению я не удивился. Джон Шултайз всегда был чрезвычайно шумным пьющим человеком. Он знал два состояния бытия: пить или работать. Промежуточные варианты вгоняли его в депрессию. Один раз мы были вынуждены просидеть с ним целый день на Смит-Пойнт, приглядывая за моими детьми на пляже. Оба изнывали от безделья. Купаться нам было неинтересно, пиво на открытой веранде казалось чрезмерно дорогим. Рассматривать девушек в купальниках, несмотря на разнообразие форм и цвета кожи, нам тоже скоро надоело. Мы чуть не свихнулись в тот день от тоски, пока наконец не сдвинули вечером бокалы в ирландском пабе.
Я обнял брата за плечо и помог выйти из помещения. Народ недобро посматривал нам вслед. Джон кричал, что к нему приехал его европейский друг и что его реванш близок.
В доме тоже все было по-прежнему. Сразу у входа мы наткнулись на гору старых простыней, одежды и прочей мануфактуры, которую Джонни пускал на тряпки. Шултайз гордо пнул тряпье, расчищая дорогу. Наташа что-то прошипела за спиной.
Мы вошли в гостиную. Два года назад она была, как и сейчас, единственной в доме обустроенной комнатой. Шултайз обставил ее мебелью из комиссионок, вычистил камин, повесил на стену репродукцию обнаженной женщины Ренуара. Когда Джона навещала Эллен, у него всегда был сносный обед из полуфабрикатов. В остальное время он жил на «подножном корму», как олень.
Кабинет, куда он провел меня далее, также был завален горами старой одежды вперемежку с мемуарами политиков времен Второй мировой. На низком подоконнике стоял пузатый монитор компьютера, клавиатура располагалась на старом журнальном столике: отсюда, как я понял, мой друг вел в социальных сетях пространную переписку со всем миром. Меня обрадовало, что на стене висел наш совместный портрет, где мы оба сидели под ледяными струями водопада в соседнем парке.
– Помнишь, как дети прыгали со скал, Дыма? – продолжал кричать Джон. – Ирландцы – бесстрашные люди. Такие же бесстрашные, как русские и немцы! Как твои дети? Они уже научились прыгать со скал?
Я улыбался старому другу: мы были похожи с ним своей подростковой дурью, не выветрившейся с годами.
