«Влюбленные сидят на горе, ноги женщины раскинуты, и нефритовый пест устремлен в недра инь, чтобы найти там сердечко цветка. Влюбленные только начали игру и не успели достигнуть блаженных сфер, поэтому их очи открыты». Дилилинг колокольчика обрывает их беседу. Слышится сопение. Все расстегивается с большим трудом. Сквозь нефритовые круги перед глазами вижу тебя, терпеливо ожидающую, что я еще выдумаю или припомню. Радость моя, что поделать, если мне достался божий дар напополам с яичницей — вечноцитирующая фантазия, к тому же ностальгического толка.
За горным ручьем пролегает путь в главную долину, где пальцовники, то есть я оговорился, хотел сказать «паломники», не знают отдыха, добывая заветное блаженство. Оно похоже на фейерверк, на открывающееся шампанское, на торжественный аккорд, на гейзер. Оно вот-вот наступит, если, конечно, стук в дверь не нарушит шаткого уединения сына небес. В возбужденных недрах вскипает огонь, и глубинный вихрь выносит его наружу. Под стон герольда, под скрип кровати дракон умирает, роняя спрятанные в пасти жемчуга на грешную землю.
«Ну что ж, такие фантазии — одно из непроизвольных занятий мужчин, это точно, — раздается беззвучный и, кажется, знакомый голос. — Однако напрасно ты постель испачкал, белье только вчера поменяли». Я оглядываю ставшую вновь привычной комнату. Дешевый коврик на стене с изображением двух птичек, запутавшихся в импровизированных ветвях, плод воображения былой ткачихи, выглядит как неудачная иллюстрация к сокровенным мечтам. Никакой Зоры, понятное дело, нет и в помине. Даже ее воздушный образ, с которым я только что проделывал разные вольности, воспользовался своей минутной невостребованностью и срочно выбыл.
«Одиночество — не самая жестокая плата за возможность оставаться самим собой», — сказал голос и как будто высморкался. На этих самых словах я вдруг признал в нем того, кто уже не раз морочил мне голову, скрываясь за маской печального благородства. Он был со мной на Второй Брестской, он появлялся и раньше, только под другой личиной, но всегда со спасительным багажом: то с платочком у глаз, то с полезной цитатой. Этот обманщик так мастерски слился со мной, что мог коснуться любых внутренних струн, тем самым заставляя меня радоваться или переживать — или тут же сожалеть о своем легковесном волнении. Оттого, вероятно, что он сам себе несносен, и в нем живет страсть к самопоеданию, он хочет и меня превратить в жертву и весьма изобретателен на данной стезе.
Теперь, осознав его присутствие, я был готов к независимому разговору.
— То, что нам предстоит, не совсем разговор. Традиционно — это торг, — поспешил возразить Всегда Желающий Мне Всяческих Благ.
Я продолжил:
— Все же начну с вопроса: скажи, если улицы твоего хрустального города увели меня прочь от Зоры, то вряд ли по ним возможно дошагать и до Лолы, не так ли?
— Поэта губит обладание и возносит утрата. Вынужден процитировать хорошо тебе известное: «Невыраженные чувства никогда не забываются».
— Да кто тебе сказал, что я — поэт?!
— Постой-постой, не восклицай! Твою отставку романтизму, сделанную у афиш Театра сатиры, я не принял. Слишком неподходящее место, как ты сам понимаешь. Ты, если помнишь, тогда стоял, глядя на арку, сквозь которую вы с Зорой недавно прошли, а она ехала к себе на Юго-Запад, точный маршрут такой: станция метро «Проспект Вернадского», затем автобус номер 666 — не обращай внимания на цифры, я не делаю никаких намеков, — остановка «Гостиница „Спорт“» — там она живет. Я прекрасно обо всем осведомлен, и память у меня так же остра, как и у тебя.
— Напрасно утруждаешь себя запоминанием. Проблема уже выдохлась, и ей теперь можно разбавлять незначительные споры. А у нас серьезная материя. Я сейчас попытаюсь припомнить, когда ты впервые начал дурачить меня, и не подсказывай, пожалуйста, что это было в третьем классе, когда я бежал из школы домой, потому что стеснялся своего розового девчоночьего пальто — в конце концов, мне плевать, когда это было, гораздо важнее, что теперь я хочу освободиться от твоего непререкаемого авторитета.
— Какой ты самонадеянный! А ведь речь идет, ни мало ни много, о забвении себя. Не боишься?
— Мне нужна Лола. И не только она — все блага мира, у меня в голове огромный список. Ты мне не можешь помочь, несмотря на свою многочисленную свиту, в ней сплошь дурные слуги: чувство комфорта — ложное, лелеянное самолюбие или, что то же самое, природная лень, излишняя сентиментальность, гонор — это все антураж неудачника. Предпочитаю быть запрограммированным на успех несокрушимым роботом, способным сымитировать любые человеческие эмоции.
— Хочешь сказать, я свободен?
— Если бы можно было распрощаться с тобой раз и навсегда, я бы сказал: «На все четыре стороны», но знаю, что ты еще явишься и будешь зудеть «сделай так, сделай эдак», а в результате ничего не сделай, поэтому не изворачивайся, как змееныш, ты не свободен, ты низложен.
— Ну что ты, что ты — я могу уйти. Только все эти вензелечки и антраша, которыми ты воздействуешь на девушек и вообще на окружающих, а также пестришь ими в книжке, я заберу с собой в качестве уплаты за, так сказать, деинсталляцию характера новоявленного героя. Согласен?
— Книгу не трогай, ты и так в ней достаточно похозяйничал, а шантаж твой — детсадовский, мне ничуть не страшно. Я хочу спать, и черт с ним, извини, что к ночи помянут, в общем, буду спать на липкой простыне. И спокойной ночи!
— Подожди, у тебя есть еще пара секунд для окончательного решения. Могу превратить их в несколько недель или даже месяцев, как-никак впереди лето, подходящее время, чтобы обдумать все не спеша. С морковкой в руке.
— Благодарю за службу, все же придется тебе поискать другое пристанище. А вообще заглядывай — меня потешить и побряцать своими непреходящими ценностями. Я посмотрю, чего новенького будет в твоей старомодной лавке.
— Ну, как хочешь. Дважды не предлагаю. Прощай!
Никогда я не ощущал более полного молчания. Внешние звуки тревожили меня не больше, чем сигаретный огонек из темноты мог бы потревожить показавшуюся в ночи Денеб. Дети кричат, когда появляются на свет, но если направить свои усилия на осознание того, куда ты в результате попал, то возникает желание ознаменовать второе рождение тишиной. Потом пошевелить одной из пяти рук для того, чтобы явилось ощущение силы, а той, которая держит сорванный со стены барабан, исполнить мелкую дробь, от которой попавшие внутрь барабана песчинки запрыгают по натянутой коже, издавая зловещий трясучий звук. Потом заняться делами, в первую очередь истребительными. Иногда я делаю записи на одиночных листках или обрывках бумаги, вечером собирая их в шуршащую кучку, чтобы отредактировать и перенести в тетрадь. Одна из таких записок гласит: «Несмотря на молодой возраст, движения моей души безнадежно устарели». В ней я узнаю мотивы недавно разоблаченного голоса. Скомкиваю лист и бросаю его в корзину для мусора к запорченной схеме лабораторного стенда по МО и прочим старозаветным вотивам. День заканчивается предсказанием: «До священного танца остается семь месяцев».
