— Конечно, бывают.
— А ты бывала там?
— Нет.
— Говорят только, что людей там почти совсем и нет. А волшебной силы вроде немного осталось. Вот закончу учебу, соберу дружину — и путешествовать.
— Ну, кто про что, а Анебос про жаркие страны, — раздался вдруг голос сзади, — уж сколько раз я тебе, сын Асилы, говорил, что для хорошего путешествия вовсе не обязательно перемещать тело в пространстве. Дух — вот лучший путник по мирам.
Атей стоял на пороге хижины, всем своим видом показывая, что все время в ней и находился. В этот раз внутрь он нас не позвал, а вышел сам и сел на колоду для рубки дров. Сегодня он мне показался гораздо старше, чем позавчера. В светлой бороде хоть и не явно, но просматривалась седина. На лице обнаружились морщины, да и борода выросла необычайно и сейчас достигала середины груди. Вот только взгляд ясных серых глаз оставался все таким же открытым и доброжелательным.
— Ну и как, Стеша, прошел вчерашний день? Все ли поглянулось в чародеятельном месте? Хорош ли был проводник твой?
Ну я, как смогла, рассказала о своих впечатлениях. Потом речь зашла о саквояже, но тут уж инициативу перехватил сам Савва Юльевич. Усевшись на верхнюю ступеньку крыльца, он принял самое деятельное участие в разговоре. Вначале все норовил перебить меня, все ему казалось, что я как-то не так про него рассказываю, а потом и вовсе не дал мне ни словечка вставить. Но вот ведь что интересно, разглагольствовал саквояж долго, а про себя так ничего и не сказал. Я-то надеялась, что опытный волхв выспросит про какие-нибудь душещипательные подробности автобиографии разговорчивой кожгалантереи, но нет. И ведь вредная сумка не отказывалась отвечать, скорее даже выражала готовность, но просто спрашивали ее про одно, а отвечала она совсем про другое. После этого Атей, спрося позволения и у меня, и у Саввы Юльевича, разглядывал его, щупал, сыпал какие-то порошки. Саквояж корчил из себя страдальца, раза два даже весьма натурально чихнул. Но, судя по удрученному лицу волхва, все манипуляции ни к чему не привели.
Потом, видимо махнув рукой на вздорный саквояж и пробормотав что-то про неизвестную природу волшбы, Атей спросил про часы. Сообразив только сейчас, что бедный Пташик не видел света белого со времени подхода с коневрусами к Борею, и, костеря себя на чем свет стоит, я завела часы. После привычного предварительного тумана пред нами предстал гордый двуглавый птиц. Походив немного взад-вперед, он распушил крылья и значительно произнес, глядя на Атея правой головой (левая при этом выщелкивала из-под крыла блоху):
— Шолом, селяне, — и, увидев недоуменную улыбку волхва, добавил: — Вот вы сейчас 'гот улыбаете, а там 'Годину снегом заносит…[27]
И улетел. Воцарилась тишина. Первым отмер самый старший из нас:
— Что он этим хотел сказать?
Я пожала плечами, саквояж надул щеки, а Анебос спросил:
— А шлем при чем?
— Да это он не про шлем — это приветствие такое у одного из народов моего мира, — как смогла, пояснила я.
Когда с осмотром вещей было покончено, Атей вернул мне саквояж и начал выспрашивать о моих дальнейших планах. У меня ничего такого и в помине не было, о чем я, в общем-то, и заявила.
— А чем ты раньше занималась? — подумав немного, спросил волхв. — Вернее, чем тебе нравилось заниматься?
— Раньше я училась, а нравилось — книжки читать. А больше я, в общем-то, и делать ничего не умею. — Поскольку ответа не последовало, я продолжила: — А чародейству можно учиться только тем, у кого данные есть, или бесталанных тоже берут?
— Конечно берут, — морщина на лбу Атея разгладилась, — чаротворцы из них не получаются, но подмастерья и травники выходят знатные. Только не буду я тебя в подмастерья отдавать. Пойдешь ко мне в обучение?
— А вы умеете учить волшбе?
— Покровитель мой — Велес, который, кроме всего прочего, — посмертный судья и прижизненный испытатель, могучий волшебник и повелитель магии.
— Но, учитель, — начал Анебос, — вы не можете…
— Ну так пойдешь ко мне в школу?
— Пойду, — побыстрее ответила я, боясь, что у псеглавца есть какие-то аргументы против.
— На том и порешим. Завтра на закате приходи сюда. Я тебе и место для обители приготовлю. А то негоже из града каждый раз таскаться.
Весь следующий день я провела с коневрусами на торжище. Назавтра они собирались отправляться домой, а сегодня заканчивали свои дела. Закупали гостинцы родичам, рулоны витража, металлические наконечники для стрел, иголки, отрезы ткани, утварь и еще кучу всего, чего они сами не производят. Я тоже оказалась не забыта. Стыдливо постукивая копытом, Быстробег сказал:
— Мы тут посовещались с родичами, неладно выходит, — он откашлялся, — получается, привезли тебя и бросили. Негоже так. Решили мы тебе обновы справить, чтоб как мытарка не выглядела. Считай, что приданое от нас тебе. А то не годится девке украшений не маеть да в одном сарафане людям себя казать.
Пыталась я отказаться, сообразив, что с моим саквояжем это можно более экономным путем решить, но коневрусы были непреклонны.
— От чистого сердца, Стеша, на долгую память!
Понимая, что отказом своим могу их обидеть, я согласилась. Столько одежды, сколько они накупили, у меня никогда не было за всю жизнь, а про украшения и говорить смешно!
Вернувшись вечером с торжища, я сходила в баньку, поужинала и, чувствуя себя банальной барахольщицей, схватила обновки в охапку и побежала мерить их перед зеркалом… За дни, что я провела в Русеславле, я уже кое-как разобралась с тем, как, что и с чем носят. Для этого мне пришлось, конечно, проводить восхищенным взглядом не одну местную модницу. А вот с волосами никак моего умения не хватало, пришлось звать Нежану. Когда та пришла, я уселась перед зеркалом и посмотрела на себя. Вот те на! Волосы-то у меня отмахали! Длинные, густые, они просто струились по спине. Теперь уж очевидно, что вода здесь ни при чем — не иначе русалка гребнем своим чудо совершила. Нежана тоже с восторгом перебирала мои отросшие пряди.
— Вот уж сколь девиц всяко-разных в граде живет, а ни у кого я таких волос не видывала — вот чисто жидкое золото в руках течет, а уж густ-то как волос, пушист и ровно снег зимой искрит. Вот хоть прямо сейчас монисто да перстни из волоса твоего плавить.
Ну про золото, положим, она махнула, но некая рыжина в колере моего волосяного покрова явно присутствовать начала.
Утром, со слезами распрощавшись с коневрусами, взяв обещание с Нежаны, что она будет приходить, дав обещание Избаве, что буду приходить сама, я, подхватив саквояж, покинула гостеприимный двор. Уходить жуть как не хотелось, было мучительно жаль моей светелочки. Мысль о проживании в хижине не радовала. И от людей далеко, и комфорта никакого. Вот уж точно говорят, что к хорошему быстро привыкаешь. И только мысль о том, что я буду учиться чему-то волшебно-сказочному, не давала настроению испортиться окончательно. Саквояж, болтаясь в руках, пытался рассказать мне какой-то стародавний анекдот, похоже, еще дореволюционный, про кочегара и девицу легкого поведения, сам закатываясь от смеха на каждом слове:
