Красивым Леннарта не назовешь, но смотреть на него приятно, хотя у меня сразу возникает чувство, что мы виделись раньше. Но я не спрашиваю об этом — слишком банальным приемом это может показаться. Впрочем, я ведь не пытаюсь ему навязаться. Он сам ко мне пришел…
На выходе из отеля мы сталкиваемся с Власом, который уже тащит в свой номер какую-то долговязую блондинку, не очень красивую, похоже, местную жительницу. Шведки вообще не так хороши, как русские девушки, поэтому я сразу предупредила Сергея Николаевича, что наших артисток лучше одних в город не отпускать — разворуют викинги проклятые!
Малыгин бросает на меня взгляд столь пронзительный, будто совершает акт мести, а мне становится смешно — таким примитивным образом меня не заденешь. И я в очередной раз испытываю облегчение оттого, что мы больше не вместе: «Как же плохо он понимает меня!»
Длинноногий Леннарт шагает так широко, что я едва успеваю осматривать чудесный, приземистый город, каждое здание в котором неповторимо. Хочется остановиться и ощупывать, пальцами впитывать вибрацию веков… Но мой переводчик неумолим.
— Сегодня открывается Праздник книги, — торопит Леннарт, смущаясь оттого, что вынужден давить на меня хоть в чем-то. — Приедут писатели из разных стран. Мы не должны опаздывать.
Я уже знаю о празднике, предупредили в нашем союзе, когда связывались насчет меня со Стокгольмом. Но Леннарта перебивать не хочется: он так забавно говорит по-русски, слушать одно удовольствие. И смотреть на него тоже: светлое лицо, мягкий, округлый нос в маленьких темных крапинках, детский рот с неправильным прикусом («Как у Даши!» — пронзает меня), прозрачные голубые глаза. На солнце они светятся синим — в детстве у меня был такой стеклянный шарик, волшебный, как я считала. А может, он таким и был… Я нашептывала ему свои желания.
— Мне жаль, что вы не приехали к нам в августе. Тогда проходил водный фестиваль. Вы не успели посмотреть… Было очень красиво!
Я вижу, что ему действительно жаль, он производит впечатление искреннего человека. Соломенные волосы Леннарта торчат беспорядочно — поэт! — о чем он сообщил мне уже после того, как я сама догадалась. Не такой уж здоровый этот швед, как представлялось моей сестре, но я ему — по плечо. Небольшие очки в тонкой металлической оправе придают лицу Леннарта не солидности, а напротив — детскости, которая меня умиляет. Глядя на этого шведа, я впервые думаю, что, может, не настолько уж не терплю детей, как думаю.
Когда мы выходим из отеля, Леннарт первым делом показывает ратушу, и мне чудится, будто он подозревает во мне будущего Нобелевского лауреата. На всякий случай запоминаю, куда нужно будет явиться за наградой, и поглубже вдыхаю осенний воздух, напоенный воспоминаниями о тех людях земли, которые на самом деле что-то для нее сделали… Ценят ли стокгольмцы то, что им довелось ходить с великими по одним мостовым?
Дышать здесь доставляет просто физическое удовольствие: легкий морской привкус в воздухе заставляет волноваться. Стоит закрыть глаза, и легко увидеть себя на палубе корабля, в просоленной тельняшке, с обветренной физиономией, счастливо расплывающейся навстречу ветру… Но присутствие переводчика не дает мне сделать это, я ведь не хочу сразу же показаться ему шизофреничкой. Может, потом…
По дороге, мешая мне вертеть головой, Леннарт застенчиво, словно опасаясь чем-то обидеть меня, рассказывает:
— У нас очень тесные связи с Россией. Здесь в центре города уже в семнадцатом веке было русское подворье. Туда приезжали русские купцы.
— Я себе представляю…
— Что? — он прислушивается к моему бормотанию.
— Нет, ничего! Весело там, наверное, было.
— А! — Леннарт понимающе усмехается. — Они, конечно, хорошо гуляли. Водка и все такое…
Что именно «такое», он скромно умалчивает, но мне-то не надо рассказывать, как веселятся русские купцы, Как раз это с семнадцатого века не изменилось…
Голос у Леннарта глуховатый и тихий, он вынуждает меня прислушиваться к каждому слову, и оттого не покидает ощущение, что вот-вот мой новый знакомый произнесет нечто очень важное. Может быть, важное только для меня, но я все равно не могу это упустить.
Когда мы переходим дорогу, я невольно хватаю его за руку, потому что машины здесь ходят черти как, не говоря уж о пешеходах. Кажется, одни вообще не обращают внимания на других. Мне так и кажется, что нас вот-вот размажут по этой фантастически гладкой дороге. А вдобавок переедут велосипедами, для которых везде отведены специальные дорожки. Я шарахаюсь от всех подряд, Леннарт смотрит на меня весело, и чтобы успокоить, накрывает мою слегка озябшую руку своей.
Трудно объяснить, что происходит в эту секунду… В романах это принято изображать таинственной искрой, пробежавшей между двумя. Но никакой искры, конечно, не было. Просто сердце взволнованно дрогнуло, ощутив телесное притяжение такого накала, какого я давно уже не испытывала. Может, даже ни с кем.
Не знаю, почувствовал ли то же самое Леннарт, или это особенность русского организма — гейзером фонтанировать оттого, что у рожденных чуть западнее вызывает в душе лишь легкую рябь. Но швед убрал руку, едва мы ступили на тротуар, вынуждая и меня сделать то же самое. Однако в дрожании его ресниц, когда он коротко взглядывает на меня, в этот миг опять напоминая испуганного ребенка, я ловлю смятение души, которое Леннарт пытается скрыть.
— Вы ведь написали пьесу по сказке Астрид?
Он говорит о Линдгрен, как о своей знакомой, может быть, старой тетушке, к которой время от времени заглядывает на чай с традиционными шведскими сухарями, которые в старину делали впрок весной и осенью, когда водяные мельницы могли работать.
Спохватившись, я приглашаю своего переводчика на премьеру, которая намечена на завтра. И он улыбается, кивнув. Очевидно, что Леннарт собирался на этот спектакль и до моего приглашения. Но я-то могу провести его бесплатно! На это предложение он откликается с интересом, видимо, не сорит деньгами.
— А вы любите ее сказки? — уточняю я, чтобы понять, на одном ли языке нам предстоит разговаривать.
— Я вообще люблю сказки, не только те, которые написала Астрид, — отзывается Леннарт, вопросительно улыбаясь — не смешон ли он?
— Вам надо почитать нашего Грина! — опять ощутив близость моря, вспоминаю я. — Уверена, что вы влюбитесь в него на всю жизнь…
— Вы думаете, что можно влюбиться на всю жизнь?
Я знаю это. Отвлеченные рассуждения — не для меня. Я этим живу. Тем первым взглядом, который встретился с твоим, когда я вошла в аудиторию, где ты читал лекцию нашему первому курсу. И нам обоим мгновенно открылось будущее, напоенное любовью, иссушенное любовью, выжатое ею, как мокрая тряпка, — волокна рвутся от напряжения. И твой уход ничего не изменил, потому что любовь не может уместиться в границах одного мира, если ты — в другом.
Говорить об этом с Леннартом кажется мне немыслимым, и я перевожу разговор:
