Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
Он даже знал, что сочинила и пела ее группа английских битлов, которые потом разошлись, а Джона Леннона убили лет десять, что ли, назад.
То есть как? — вдруг изумился Лавров. Как же это получается? То есть никогда больше Джон Леннон такой песни не сочинит? Он захочет сочинить, а не может: умер!
Что же это делается, Господи?
Такая песня хорошая… И человек, значит, хороший был…
Боже ты мой! — вдруг даже сердце екнуло у Лаврова. — Ведь не только Леннон, а и другие многие! Тот же Пушкин сколько уже лет назад! Он бы и рад опять стишок сочинить — ан хрен, отписался!
Жалко-то как, жалко, Господи! А Гагарин! Совсем молодой был, красивый. Не взлетит больше в небо, а тем более в космос. А Эйнштейн со всей своей этой теорией вероятности! Как бы ему хотелось зажечься умом, математическую формулу выдумать… — нет, нельзя, умер.
А другие все?
И впервые в жизни Лавров представил вдруг непредставимое количество умных, хороших и талантливых людей, которые умерли, и не смогут ничего сделать больше хорошего, умного, талантливого. Какой же это кошмар получается!
Одиночество и тревога усилились до боли, до того, что он не выдержал и нарушил сон супруги Анечки. Тихонько потолкал он ее в плечо, подул в ушко, дождался, когда она совсем проснется, и сказал:
— Анечка, Джон Леннон умер.
Анечка посмотрела в глаза мужа. Она знала его хорошо. Она понимала, что это не просто слова, а за ними что-то есть.
— Его убили, кажется, — сказала она.
— Да неважно! Главное, ты пойми, захочет он «Естудей» написать, ну, то есть, не эту песню, а другую, еще лучше, а невозможно: умер ведь! Или Гагарин: захочет полететь в космос, а тоже невозможно! А Тургенев «Муму» не напишет никогда, книжка детская, глупая, я понимаю, но я плакал, я помню. Ты чувствуешь, что происходит?
Анечка подумала.
Она подумала о том, какое счастье жить с человеком, который не храпит у тебя под боком, а тревожится сильными и серьезными мыслями. И от уважения к этим мыслям, она тоже постаралась ими проникнуться — и вдруг прониклась, и тоже с острой грустью ощутила, что Джон Леннон никогда не напишет больше «Естудей», хотя «Естудей» написал, вроде, не он, но это вопрос второстепенный.
— Жалко, Анечка, — прошептал Олег дрожащими губами. — Как жалко, ах, как жалко!
— А с первого этажа Илья Григорьевич, на баяне который на свадьбах играл, помер весной, тоже ведь не сыграет, а как бы хотелось! — ответила Анечка.
— Аня! — сказал Олег.
— Что?
— А я вот рыбу ловить люблю. Придет свой срок… А потом захочу рыбки половить — шиш! Жалко, Анечка!.. Да я — что? А Джон Леннон — это тебе не рыбу ловить, это «Естудей»! И тоже помер! Боже мой, что делается!
И они замолчали, — одновременно и подавленные глобальной мыслью, но и просветленные.
И вдруг Олег без слов замурлыкал мелодию.
«Естудей».
Анечка, тоже имея верный слух и голос, подхватила.
Они негромко пели, пока горло у обоих не перехватило от печали, и они обняли друг друга, прижались друг к другу — и долго лежали так без сна, счастливые своим общим горем и тихим общим дыханьем.
6-7 марта 1996
Больше не могу
Семнадцатого апреля одна тысяча девятьсот девяносто шестого года Вера Павловна Анатольева шла по улице Чапаева города Саратова и дошла до угла улицы Советской, куда и свернула — и вдруг остановилась возле будки, где не продаются пироги, а сидит, застекленный, постовой милиционер. Она коротко о чем-то подумала, но пошла дальше. Она дошла до улицы Горького, свернула, пошла вверх. Дошла до улицы Немецкой (историческое название проспект Кирова — или наоборот?), свернула и пошла по этой улице. Она дошла до улицы Радищева и свернула влево, и дошла до музея Радищева, где, в саду возле музея Радищева, села на лавку и тихо сказала: «Господи… Больше не могу…»
17 апреля 1996
Слесарь
Слесарь Нифиногенов, когда работал слесарем, то совсем даже и не думал, что он слесарь.
Он работал себе и работал, слесарил помаленьку — и, долго ли, коротко, двадцать восемь лет рабочего стажа наслесарил. Нет, он, конечно, знал и помнил, что слесарь, но без особых эмоций и волнений. Я слесарь, а ты фрезеровщик, а этот шофер, а тот милиционер — ну и что? — не стоит рассуждений!
Можно сказать, что он не работал слесарем, а жил слесарем и делал это — как дышал, а всякий человек если изредка и задумывается над жизнью, то над дыханием своим — почти никогда. Известный же парадокс: начни следить, как ты дышишь, и сразу собьешься, сразу тебе покажется, что дышишь ты чересчур горячо и поспешно или, наоборот, слишком замедленно, с трудом, начнутся беспокойства, бессонницы, ненужные мысли…
Но вот завод, на котором трудился Нифиногенов, взял да и в соответствии с особенностями современной экономической ситуации — прогорел. Всех, в том числе и слесарей, отправили в бессрочный отпуск, не обещая никаких перспектив. На других же заводах и предприятиях слесаря оказались не нужны, поскольку возникло явление дотоле у нас неведомое: безработица.
И вот тут-то Нифиногенова грустно осенило. Неделю он жил в каком-то отупении и непонимании, а через неделю, проснувшись в предрассветной серости, он сказал себе в душе так громко, что оглянулся на спящую жену — не разбудил ли? — хотя сказал молча. Он сказал себе: а ведь я слесарь! Бог ты мой, сказал он себе, ведь я слесарь!
Он ходил по улицам сам не свой, он глядел на дома, деревья, трамваи, троллейбусы, на людей, пытался отвлечься — но, словно зубная боль, сверлила мысль: я слесарь! Слесарь!
Он вернулся домой и с разрешения жены начал выпивать бутылку водки. Выпил половину, ударил кулаком по столу и сказал:
— Я слесарь!
Жена тут же отобрала у него бутылку, а он и не протестовал: ведь гораздо большее отобрано, что уж из-за пустяков расстраиваться. Тоже мне богатство: бутылка водки… Да я на свою честную зарплату слесаря высшего разряда этих бутылок куплю… — но мысли Нифиногенов не закончил, а заплакал и пошел быстрей спать, пока еще хотелось спать после водки.
Он понял вещь большого философского содержания: не тогда, оказывается, ты слесарь, когда слесаришь, а тогда ты слесарь, когда нет у тебя слесарской работы. Ты слесарь мечтой, всеми помыслами своими, ты слесарь недоуменной пустотой рук, жаждущих железа, голодом глаз, ищущих, что бы такое зорко разметить, накернить, расчертить, ты слесарь емкостью ума, не наполненного образами сочленений, контуров, отверстий, креплений, инструментов — в их изящном и законченном совершенстве и прилаженности каждого строго к определенным операциям: пассатижами не будешь пилить, а ножовкой не будешь гайки закручивать.
Он даже засмеялся — будучи в момент этих размышлений на улице, и прохожие посмотрели на него с удивлением, а он посмотрел с удивлением на них.
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
