Люди смотрят на нас с опаской и вместе с тем с любопытством. Похоже, они наконец убеждаются, что два таких оборванных бродяги не представляют для них большой опасности. Старухи перестают причитать, и даже собаки успокаиваются. Старик с ружьем спрашивает о чем-то. Мы не понимаем. Я знаю не больше сотни русских слов, но ни одним из них не могу воспользоваться в этой ситуации, кроме слова «итальянски», и повторяю его много раз подряд, пока старик не начинает сам объяснять односельчанам:
— Итальянцы, итальянцы они.
Тут Чезаре, который никогда не забывает о деле, достает из мешка тарелки. Пять штук он, как заядлый торговец, раскладывает на земле для всеобщего обозрения, а шестую берет в руки и несколько раз щелкает ногтем по краю, чтобы все слышали, какой хороший звук. Старухи смягчаются, заинтересованно смотрят.
— Тарелки, — говорит одна.
— Да, тарелки! — повторяю я, довольный, что знаю теперь, как называется продаваемый нами товар.
Нерешительная рука тянется к тарелке, которую демонстрирует Чезаре.
— Эй, ты чего? — Чезаре отступает на шаг. — Мы бесплатно не даем. — И возмущенно обращается ко мне: — Уснул ты, что ли? Скажи им, мы меняем тарелки только на курицу, чему я тебя учил?
Я смущаюсь, теряюсь. Говорят, русский язык — индоевропейский, значит, у наших прародителей должно было быть слово для обозначения курицы еще задолго до того, как сложились современные этнические группы. His fretus (иначе говоря, исходя из этого), перевожу на все известные мне языки слова «polio» (курица) и «uccello» (птица), однако вижу по реакции, что результат нулевой.
Даже Чезаре недоумевает. Надо сказать, он в глубине души уверен, что немцы говорят по-немецки, а русские по-русски исключительно из вредности, назло. Точно так же у него нет ни малейших сомнений, что они из той же самой вредности нарочно прикидываются, будто не понимают по-итальянски. А если не прикидываются, значит, они тупые невежи, варвары, одним словом. Другого просто быть не может. В ходе таких размышлений недоумение Чезаре сменяется раздражением, он начинает ворчать, чертыхаться.
Чего уж проще, бормочет он, шесть тарелок вам, одна курица нам. Да как это можно не понять, что такое курица? Курица ходит по кругу, клюет, роется в земле, кричит «кок-ко-де». И мрачно, зло, с полной безнадежностью, совсем не похоже начинает изображать курицу: садится на корточки, скребет по земле сначала одной ногой, потом другой, тычет туда-сюда сложенными лодочкой ладонями и перемежает поток своего ворчания возгласами «кок-ко-де». Однако, как известно, наше звукоподражательное междометие в высшей степени условно передает куриное кудахтанье и понятно лишь итальянцам, а больше никому.
Результат по-прежнему нулевой. На нас смотрят, раскрыв рты, видимо, принимают за сумасшедших. Наверно, думают: с чего эти два чужака с другого края земли изгаляются перед всем честным народом? Придя в полное неистовство, Чезаре пытается даже снести яйцо, но из-за того, что он отвлекается, подыскивая изощренные оскорбления в адрес присутствующих, подлинный смысл его действий до них не доходит. Малоприличные телодвижения Чезаре вызывают новый взрыв причитаний, теперь на октаву выше, которые, все усиливаясь, превращаются в гудение разворошенного улья.
Вдруг я вижу, что одна из старушек подходит к бородачу с ружьем и, поглядывая на нас, что-то взволнованно ему говорит. Чувствуя, что дело принимает опасный оборот, я поднимаю Чезаре, все еще сидящего на четвереньках в неестественной позе, велю ему замолчать и вместе с ним подхожу к старику.
— Prego, per favore[28], — говорю я и подвожу старика к свету, который падает из окна одного из домов.
Смущаясь от направленных на меня взглядов, я рисую на освещенном прямоугольнике земли курицу со всеми ее атрибутами, включая и яйцо для большей убедительности. После этого поворачиваюсь лицом к зрителям и добавляю:
— Вы тарелки, мы еда.
Все зашушукались, но вдруг от кучки отделилась одна старушка, сделала два шага вперед и с веселой радостью в глазах звонким голосом воскликнула:
— Кура! Курица!
Она была счастлива и безмерно горда тем, что именно ей удалось разгадать загадку. Все стали смеяться, хлопать в ладоши, повторять: «Курица! Курица!» Охваченные общим ликованием, захлопали в ладоши и мы. Старуха поклонилась, как актриса после исполнения своей роли, куда-то пропала, но уже через несколько минут вернулась снова, на этот раз с курицей в руке, причем уже ощипанной. Словно передразнивая Чезаре, она издевательски поводила этой курицей перед его носом, потом отдала ее ему, собрала с земли тарелки и с ними ушла.
Чезаре, который в свое время торговал на Порта Портезе и в таких вещах понимает, уверил меня, что курицетта упитанная и шести тарелок вполне стоит. Мы вернулись к сараю, разбудили своих товарищей, снова развели костер, поджарили курицу и каждый получил свою порцию в руки, потому что тарелок у нас больше не было.
Старые Дороги
Курица и ночевка под открытым небом пошли нам на пользу. Мы выспались, хотя спали на голой земле, и проснулись бодрыми, в отличном расположении духа. Наше хорошее настроение объяснялось тем, что светило солнце, утренний воздух был напоен запахами, мы чувствовали себя свободными, а кроме того, в двух километрах от нас были люди, незлые, смекалистые и с чувством юмора, которые, правда, в нас стреляли, но потом отнеслись к нам вполне доброжелательно и даже продали курицу. Что будет завтра, мы не знали (впрочем, иногда лучше не знать, что будет завтра), зато в тот день мы радовались возможности делать то, чего не делали уже давно: пить воду из колодца, лежать на солнце в густой высокой траве, вдыхать летние запахи, собирать в лесу землянику и грибы, готовить на костре еду, курить, глядя в высокое, очищенное ветром небо.
Радовались-то мы радовались, однако наши запасы съестного подходили к концу, на грибах и землянике долго не продержишься, к тому же никто из нас (даже Чезаре, горожанин и римлянин «со времен Нерона») не был морально готов к бродяжничеству и добыванию пропитания в сельских условиях, требующему определенных навыков. Мы стояли перед выбором: немедленное возвращение в человеческое сообщество или голод. Правда, до человеческого сообщества, то есть до таинственного лагеря в Старых Дорогах, было тридцать километров изнурительного пути, и, чтобы успеть к ужину, нам пришлось бы мчаться, сломя голову, да и то, скорее всего, мы бы опоздали. Другой вариант — еще раз переночевать на свободе, но на голодный желудок.
Мы быстро подсчитали ресурсы. Оказалось, не густо: восемь рублей на всех. Никто из нас понятия не имел о покупательной способности рубля в данный момент и в данном месте, тем более что до сих пор наши денежные отношения с русскими носили случайный характер. Некоторые из них спокойно брали любую валюту, включая немецкую и польскую, другие, более подозрительные, боялись обмана и признавали только натуральный обмен или металлические деньги. При этом какие только монеты не имели хождения! Расплачивались извлеченными из запыленных семейных тайников царскими рублями, английскими стерлингами, скандинавскими кронами и даже монетами Австро-Венгерской империи. Что же касается немецких марок, в Жмеринке они украшали стены вокзального сортира, тщательно приклеенные нетрудно догадаться чем.
