Помню, я опешил, и реакция моя была не столь аккуратно оформлена, как эти записи. Что все это значило: армейский выпендреж? розыгрыш? желание посмотреть на мою реакцию? Что мне делать, доносить на него? Я чувствовал потребность как-то обезопасить эту женщину и начал с того, что открыл глаза пошире и замахал руками. Да разве ж так можно? У нас в части недели не проходило, чтобы кто-нибудь из ребят не получил письмецо примерно такого же содержания. И что мы им говорили? Что нашего полку прибыло. Что их представят к награде за боевое ранение. Что тут больше ловить нечего, но баб на наш век хватит — это была известная армейская присказка. Я сказал сержанту, что он делает большую глупость. Когда поезд прибыл в Сент-Пол, мой попутчик решил, что сперва поедет к родителям, потом к замужней сестре, а с женой свидится попозже. Я, разумеется, никуда о нем не сообщил.
До Кэннон Фоллз он добирался автобусом. У его отца, моего деда, была смена в туберкулезном санатории «Минерал Спрингз», Лотта тоже уехала на работу в Саут-Сент-Пол. На автовокзале его встречали бабушка, дядя Фредрик и Рагнил Лунд.
Когда мать увидела, как я выхожу из автобуса, ей совершенно изменило самообладание. На нас оглядывались. Рагнил, которую я едва узнал, настолько она похудела, наблюдала за этой сценой с некоторым смущением. В облике Фредрика появилось что-то необычное, но что именно, я не мог уловить. За то время, что мы не виделись, он вырос на целую голову. В конце концов мы уселись в материн «форд» тридцать пятого года выпуска и поехали домой, где ничего не переменилось, только постройки пообветшали, в особенности амбар. Вот и все о моем возращении домой с войны.
Бабушка, должно быть, расплакалась. Я не вижу в этом ничего необычного, но в словах отца, вместо обычного понимания, сквозит в лучшем случае раздражение, в худшем — стыд. Что она, рыдала? Выла? Бросалась ему на шею? Тут есть какая-то недоговоренность. Вот его попытка кое-что объяснить:
По части терзаний и беспокойства матери равных не было. Но, даже делая на это поправку, я плохо представлял себе, что ей пришлось пережить за годы моей службы. Некоторым у нас в округе приходили похоронки на родственников. Когда эти страшные извещения получали соседи или знакомые, ее страхи росли. Во время поминальной службы по молодым прихожанам, павшим в бою, пастор Адольф Эгге не мог сдержать слез. Мать же после той мессы несколько дней места себе не находила, все рыдала и ломала руки. Отец не знал, как ей помочь, и никто не знал. Я часто думал, как все это отразилось на Фредрике, да и на Лотте, хотя она к тому времени выросла и жила отдельно.
Я смутно помню, как отец с дядей Фредриком ломали старый амбар. Не знаю, видел ли я это сам или мне рассказал отец, а я себе просто представил. В одном только не сомневаюсь: он не хотел, чтобы эта развалюха оставалась на участке. В памяти всплывает словосочетание «бельмо на глазу». Он сделал все, чтобы это бельмо исчезло. Он был слишком горд, чтобы жить с ним.
В ходе разговора с матерью мистера Т. и беседы с его лечащим врачом в больнице выяснилось то, что я и так знал. Он самовольно прекратил прием лекарств. Сначала на зипрексе[45]дела его пошли на лад, но на фоне приема развилось ожирение, и через год он почувствовал, что жить с таким весом и «заторможенной», по его выражению, головой не в состоянии. Резкое прерывание курса спровоцировало острый психотический приступ, свидетелем которого я стал. В больнице попробовали подавать ему респеридон. Доктор Н. из Пресвитерианского госпиталя очень торопился, и когда я спросил его мнение о тетрадочке мистера Т., он что-то бросил про «расстройство мышления» и побежал по делам. Когда мистер Т. был моим пациентом, я испытывал к нему жалость, а позднее искреннюю привязанность. Его бабка и дед с отцовской стороны пережили нацистский концлагерь, но его отец избегал разговоров на эту тему. Я принялся листать старые записи. Его первыми словами, обращенными ко мне, были: «Земля вопиет».
Мисс Л. рассказала мне, что, когда ей было года два, «совсем малышка», мать среди ночи выволокла ее за ноги из кроватки и принялась лупить головой о стену, «словно тряпичную куклу». С той поры память о пережитом не дает ей покоя, она снова и снова видит, как все происходило. Под конец мисс Л. произнесла:
— Это было покушение на убийство.
На лице ее проступила тень улыбки.
Передо мной прошло множество пациентов с перенесенными в детстве травмами, такими как побои, изнасилования или сексуальные домогательства, но почему-то я чувствовал, что в рассказе мисс Л. концы с концами не сходятся. Детская амнезия, как правило, не дает человеку возможности в подробностях помнить, что происходило с ним в столь нежном возрасте, хотя в ряде случаев он может по ошибке принимать за младенческие воспоминания то, что произошло с ним позже. Меня встревожили слова «словно тряпичную куклу», так может сказать не участник, а скорее сторонний наблюдатель. Подобные диссоциированные состояния возможны у людей в состоянии аффекта, после сильнейшего стресса, но ее заключительная фраза о покушении на убийство вызывала в воображении зал суда. Глядя на улыбку, мелькнувшую на ее губах, я вдруг почувствовал, что все происходящее доставляет ей почти садистское удовольствие, и тряпичная кукла здесь не она, а я.
Когда я изложил ей свои сомнения, она погрузилась в молчание и три минуты смотрела на меня в упор мертвыми глазами. Я напомнил ей о нашем уговоре: если она не знает, что именно сказать, то произносит первое, что ей приходит в голову. У меня же в голове почему-то мелькнула фраза «я ненавижу вас». Это мне она пришла в голову, я чувствовал, как местоимения скользят между нами. Вы ненавидите меня. Не знаю, что я имел в виду.
Мисс Л., все так же не сводя с меня глаз, принялась гладить себя по бедрам. Поглаживание перешло в растирание. Эффект не заставил себя ждать. Я мгновенно почувствовал возбуждение и вдруг представил себе, как бью ее наотмашь и сбрасываю со стула на пол. Она улыбнулась, и у меня возникло твердое убеждение, что она читает мои мысли. Но вот движения рук прекратились. В ответ на мои слова о том, что ее соблазнительные жесты я расцениваю как попытку оказать на меня воздействие, она пожала плечами:
— Я говорила вам, что моя мачеха все что-то вынюхивает у нас в доме и чернит меня перед соседями?
Когда я спросил, что именно заставляет ее так думать, она окрысилась:
— Я знаю, что говорю. Если вы мне не верите, то в чем тогда смысл?
Смысл-то был именно в том, что я ей не верил, но скажи я ей об этом прямо, мы оказались бы в очередном тупике.
После ухода мисс Л. я чувствовал себя абсолютно сбитым с толку. Ее паранойя, все эти мании и ложь, которую я небезосновательно подозревал, действовали на меня подобно ядовитым испарениям, в которых я плутал, не чая, как вырваться. Я один не справлялся с этой пациенткой, мне нужна была помощь, и ближе к вечеру я позвонил Магде и оставил ей сообщение на автоответчике. По дороге в метро я с трудом мог собраться с мыслями, все рассыпалось, а когда к платформе с грохотом подошел поезд, мне вдруг показалось, что визг колес звучит до ужаса по-человечески.
