Возможно, это вызвано непроходящим ощущением, что все стало плоским, включая голову Сфинкса, а еще я не могу избавиться от чувства, что рядом кто-то есть и подходит все ближе. Две стофунтовые банкноты в моем кармане вдруг начинают издавать тревожные сигналы, и в тот момент, когда я принимаюсь искать какое-нибудь оружие, внезапно осветившаяся голова Сфинкса изрекает голосом Орсона Уэллиса: «Я... Сфинкс. Мне... много лет».
Все это сопровождается музыкой из «Аиды», и одновременно включается великолепно-зеленая подсветка у Хефрена, голубая у Микериноса, а Великая пирамида погружается в золотое сияние.
Это свето-звуковое шоу устраивается для зрителей у подножия холма. Из-за гробниц и усыпальниц льются, меняя оттенки, лучи света, а Сфинкс на чистом английском языке величественно произносит свой текст. Мне повезло попасть в «английскую» ночь. Кроме этого, есть «французские», «немецкие», «русские» и «арабские».
И в этом золотом сиянии я наконец различаю маленькую фигурку человека, присутствие которого я ощущал. Он сидит на известняке в тридцати ярдах и смотрит на меня. Воспользовавшись освещением, я быстро встаю и широкими шагами, не оборачиваясь, направляюсь прочь.
Добравшись до дороги, я обнаруживаю, что он идет за мной.
— Добрый вечер, друг мой. Не правда ли, прекрасная погода?
Ускорив шаг, он оказывается рядом. На нем голубая геллабия и черные потертые кожаные туфли без носок.
— Меня зовут Мараг.
Что его имя пишется именно так, я узнал позднее, так как вначале букву «г» он произнес как «ж» и слово рифмовалось с «коллажем», только ударение было на первом слоге.
— Извините, но, кажется, вы хотели купить гашиш? Пять фунтов.
Он соединил большой и указательный пальцы в кружок и улыбнулся. Кожа его скуластого подвижного лица походила на отполированный тик, над белыми зубами виднелась полоска аккуратно постриженных черных усов. В обрамлении паутины морщинок весело поблескивали глаза. Этаким привычным весельем. Ему могло быть как сорок, так и семьдесят, а ростом он не превышал моего тринадцатилетнего сына. Казалось, он едва касался земли, двигаясь рядом со мной. Когда я наконец извлек пятифунтовую банкноту и протянул ему руку, чтобы скрепить наш договор, его пальцы просочились сквозь мою ладонь как песок.
Я устроился в небольшом уличном ресторанчике на краю ауды, где прождал его почти час, потягивая кофе по-турецки и наблюдая за сменой оттенков пирамиды, пока иллюминация не выключилась, а Сфинкс не заткнулся. Тогда я расплатился по счету и ушел. Он обещал вернуться через двадцать минут. Но я знаю правила, они интернациональны, вне зависимости от того, где ты находишься — в Танжере, Тихуане, на Северном берегу или в Новато: сначала товар, потом деньги. Двадцать минут... после дождичка в четверг.
Но стоит мне выйти из ресторана, как я вижу поднимающуюся по склону голубоватую фигурку. Едва переводя дыхание и отирая пот с лица, он просовывает мне в руку пять маленьких завернутых в бумагу пакетиков, каждый размером с патрон 45-го калибра. Я начинаю расковыривать один из них ногтем.
— Пришлось сходить дальше, чем я думал, — извиняется он. — Все в порядке? Пять фунтов.
Я понимаю, на что он намекает, — товар стоил ему именно столько, так что он остается без навара. Лицо его сияет. Доставая бумажник, я понимаю и то, что он с легкостью мог завернуть в бумагу козий помет.
Он замечает мои сомнения.
— Как хотите, — пожимает он плечами.
Я даю ему два американских доллара, которые стоят на черном рынке полтора фунта. Изучив обе банкноты, он снова улыбается, давая мне понять, что оценил если не мою щедрость, то хотя бы логичность.
— Каждый вечер на этом углу. Спросите Марага. Все знают, где меня найти. — Он протягивает руку, блестя глазами, и его пальцы вновь протекают сквозь мои. — А вас как зовут?
Я сообщаю ему, хотя все еще не избавился от своих подозрений: а вдруг он меня подожжет или взорвет или и то и другое, как это свойственно тихуанским дилерам?
— Дебри, Дебри? — Он забавляется моим именем, ставя ударения то на одном, то на другом слоге. — Спокойной ночи, мистер Дебри. — И снова исчезает во мраке.
Уже в номере я обнаруживаю, что пакетики набиты настолько туго, что мне приходится воспользоваться ножом. Наконец я извлекаю маленький коричневый шарик нежнейшего и вкуснейшего гашиша, какого я никогда раньше не пробовал и вряд ли уже попробую. И возобновляю записи в своем дневнике:
17 октября, четверг. Первый день в гостинице «Мина». Отличное место. После обильного завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы отправляемся к холму. По всем его склонам ползут праздничные толпы, напоминающие торжественную процессию возвращающихся домой муравьев. Однако они стремятся не к вершине. Миновав несколько террас, они рассаживаются среди камней и принимаются за фрукты и соленую рыбу, или кружат вокруг ауды, горя желанием что-нибудь совершить. При виде меня и Джекки они бросаются на нас, словно мы медом намазаны.
Ни фотографировать, ни писать. Им нравится смотреть на мой блокнот, на то, как движется ручка по странице, в которую они тычут своими пальцами справа налево, словно выдалбливая текст на глиняной табличке.
Мы с Джекки поднимаемся выше и сверху наблюдаем за калейдоскопом толп.
— Десять лет назад я был здесь сразу после Рамадана и ничего подобного не видел, — удивляется Джекки. — Это результат прошлогодней победы над израильтянами. Они настолько горды, что им теперь не стыдно перед пирамидами.
По камням карабкается полицейский в белой униформе с ремнем в руках, намереваясь задать жару ребятишкам, забравшимся еще выше нас. Но те, заметив его, разбегаются, визжа от восторга. Он останавливается, тяжело переводя дыхание. Джекки спрашивает у него, из-за чего он так встревожился. Тот объясняет по-арабски и, размахивая ремнем, направляется к следующей группке карабкающихся детей.
— Говорит, что вчера ребенок упал и разбился насмерть. И сегодня на каждую сторону выделено по десять полицейских.
— Я и не думал, что это так опасно. Наверное, кто-то просто баловался.
— Нет. Он говорит, что уже тридцать лет в Рамадан на пирамиде погибает ребенок. А в прошлом году разбилось целых девять. И просит нас, чтобы мы либо спустились, либо вошли внутрь, чтобы не соблазнять других.
Билеты у входа стоят пятьдесят пиастров. Из него ведет коридор под названием Эль-Мамун. Мы доходим до гранитной перемычки и ждем, когда вниз пройдут вспотевшие паломники с дикими глазами. Это не туристы, а египтяне, и на улице 90° в отличие от вечных 68° внутри пирамиды, однако на свежем воздухе никто не потеет.
Также общеизвестным фактом является то, что внутренний коридор поднимается под углом 26°17', и сечение его составляет четыре квадратных фута. Однако ни его узость, ни крутизна совершенно не ощущаются, пока навстречу не попадается следующий поток людей, пытающихся протиснуться наружу. Неудивительно, что они покрыты потом и глаза у них безумные. Это слишком маленькое помещение для такого количества людей! Кислорода не хватает, в этом никто не виноват, и все это понимают — прямо как на ранних рок-н-ролльных концертах, когда все было непредсказуемо.
