Взмывают вверх пивные кружки, врезаются друг в друга, пивная пена взлетает из них, заливает все вокруг, из пены летит песня, знаменитая и великая песня Хорста Весселя:
Und fu&r Brot bricht an.
Протыкают пену выброшенные вверх и вперед руки с нарукавными повязками со свастикой. Прорывает пену дружный вопль: «Хайль! Хайль! Хайль!» Окрашивается пена кровью, стекающей с длинных ножей.
Вдребезги разлетаются витрины с намалеванными на них звездами Давида. И из разбитых витрин текут безмолвные колонны желтых звезд: большие и маленькие, мужчины и женщины, совсем молодые и бесконечно ветхие, плачущие и молчаливые. И тянутся они в серую даль, где их ждут дымящие черным-черным дымом трубы...
In unser’n Reihen mit.
И вот уже слышен за пеной рев моторов. Выпрыгивают из пены танки и САУ, прорезают ее «мессершмитты», вздымают пену столбы земли, обломки домов, куски человеческих тел... Думали, обойдется... Думали, обойдется Чехией, Польшей, Бельгией, Голландией, Францией... Не обошлось... Покатилась пена на нас...
что началася война...
Глава 24
Я выхожу во двор из черного хода дома, где живу в восемнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры, в которой проживал с родителями и бабушкой Фанни Михайловной, маминой мамой. Когда-то, до революции, ей принадлежала вся квартира. Ее муж, мамин папа, а мой дед, был врачом. Как вы понимаете, я его никогда не видел. А чего я вышел через черный ход во двор, а не через парадный на улицу?.. А во двор Хаванагила выволок из домоуправления купленный вскладчину патефон, запустил его, и послышались хрипящие звуки:
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль,
Снятся твои белокурые косы,
Снится цветущая даль.
А шел парнишке в ту пору восемнадцатый год. А год у нас стоял 1941-й. А месяц был июнь. А число было 21-е. А день сваливался к вечеру. Пахло теплым асфальтом, сиренью, расплесканной по стаканам «Московской» и портвейном «Хирса».
Народонаселение дома разных возрастов шаркало по асфальту, поднимая легкую пыль. Головы дам лежали на плечах кавалеров, а головы кавалеров были повернуты в сторону, чтобы не тревожить дам дымом из зажатых в зубах беломорин.
Я телепался среди зрителей, не зная, кого пригласить. Чтобы, так сказать, слегка ощутить женскую грудь, чтобы вдохнуть аромат свежевымытых волос, смешанный с едва уловимым запахом «Красной Москвы». Но что-то никто не попадался мне на глаза. Либо это девчонки-малолетки, не очень еще понимающие смысл танца, либо одинокие работницы завода «Калибр», рассматривающие приглашение на танец как первый шаг к ЗАГСу. А моей девушки не было. Потому что ее вообще не было. А может быть, моя девушка еще не родилась.
– Белый танец! – торжественно объявил Хаванагила. – Дамы приглашают кавалеров! Танго цветов!
В притоне, полном вина,
Где виски тянут до дна,
Где тихо дремлет печаль,
Бренчит разбитый рояль.
Дочь рудокопа Жаней,
Вся извиваясь, как змей,
В притоне, полном грехов,
Танцует танго цветов.
И вот оно. Ко мне идет какая-то совершенно незнакомая девочка. Но это точно моя девочка. Я это вижу, я это знаю, я для нее был рожден. А она – для меня. Так я чувствовал вечером 21 июня 1941 года на танцах в одном из городских дворов нашей необъятной Родины. На безымянном пальце ее левой руки сияло нефритовое колечко. И только я сделал шаг ей навстречу, как
Какой-то некий барон
Зашел случайно в притон,
Увидел крошку Жаней,
К ней подскочил, словно змей.
Это был Серега, сын директора продмага. Студент мясо-молочного института. Фигура, сами понимаете, чуждая. И был на нем бостоновый костюм, клетчатая рубашка, галстук в горох и новые штиблеты фабрики «Скороход».
Покинем, крошка, притон,
Войдем в роскошный салон.
И средь персидских ковров,
Станцуем танго цветов.
Но моя девушка (она уже знает, что она моя) повела плечом и сбросила руку Сереги со своего плечика. И – ко мне. А барон не отстает. Но...
Шахтер был дико ревнив.
Услышал танго мотив,
Увидел крошку Жаней,
К ней подскочил, словно змей.
– Отойди, сука, – процедил сквозь почерневшие от угольной пыли зубы шахтер и оттолкнул барона натруженным плечом.
– Ты что, Мишк? – удивился Серега. – Я и не знал, что она твоя. Извини, кореш. – И он увлек в танго двадцатитрехлетнюю Стешу, лимитчицу откуда-то из-под Ржева. Девицу крайне строгих правил. И каждый раз перешагивающую через эти правила. А я обнял мою девушку, и мы под голос Хаванагилы, подпевающего пластинке, медленно и красиво затоптались на асфальте.
