В мире нет ни одного имбецила, фигляра, врача или политика, который хоть раз в жизни да не прощебетал бы что-нибудь на ломаном греческом.
«Лиддел – Скотт»! За долгие годы моей жизни, когда надо продемонстрировать поверхностное знание глубоких материй, еще ни разу не было случая, чтобы сей кладезь премудрости не подсказал бы какого-нибудь решения. Ни разу.
* * *
Жослин порывистым движением сбросила с кровати мое «Искусство наслаждения» Ла Меттри. По мне, философы Просвещения были развращены тем, что успех сам упал к ним в руки. Этот чудовище – порождение секса и насилия, именуемое Французской революцией – позаботилось о том, чтобы никто не стоял у них на дороге. Но Ла Меттри, сделавший имя на том, что потакал своим слабостям, Ла Меттри, выжавший из своей чувственности не один толстый том, – Ла Меттри всегда вызывал у меня восхищение; демонический эвдемонист, заевший себя поедом – и умерший с ланцетом в руке, ставя над собой очередной медицинский эксперимент.
«Послушай. Теории – всего лишь теории. Истинная же тайна мироздания – в том, чтобы наслаждаться им. Наслаждаться тем, что есть. Давай-ка устроим себе небо в алмазах...»
Мы постарались от души.
Уходя, Жослин вдруг остановилась в дверях и окинула меня лениво-оценивающим взглядом, словно я – какая-нибудь кабацкая танцовщица, пляшущая между столами. Потом вдруг подошла и отвесила мне шлепок.
– Что с тобой?
– Это на будущее. Похоже, ты собираешься сделать какую-то глупость, вдруг меня в этот момент не будет рядом, чтобы как следует тебя нашлепать?
* * *
Лежа в постели, думаешь: пора бы уже пьянству свести тебя в могилу...
Может, все дело в том, что у меня неразрушимая печень, над загадкой которой медицина будет биться веками? Я успею давно истлеть в гробу, а моя печень будет переходить от одного счастливца к другому, как драгоценность, передающаяся по наследству...
На этом месте я сообразил, что мне пора поторапливаться, иначе я пропущу рандеву с Юбером.
Мы отправились пропустить по стаканчику в забегаловку, явно пользующуюся его симпатиями. Как подобное заведение может пользоваться чьими-то ни было симпатиями – мне невдомек. Подвал, готовый, казалось, обрушиться от грохота рок-музыки, имел некое неуловимое сходство с баром, где мы сидели с Юбером в последний раз и где из меня пытались сделать паштет. Клиентура отличалась той неизлечимой худобой и агрессивностью, которая свойственна выходцам из городских низов, особенно хорошо знакомым с нищетой и пребыванием в пенитенциарных заведениях строгого режима.
Юпп пил одну кружку за другой, воодушевленный тем, что ему удалось разживиться на редкость хорошими документами, призванными удостоверять наши личности.
– Возьми, – сказал он, протягивая мне паспорт. – Только-только из-под туриста – еще теплый. То, что тебе нужно.
И все же заведение было не из числа тех, где заведомо рады тучным лысым философам, страдающим одышкой. Допивая вторую кружку пива, я услышал шипение над ухом и почувствовал, как что-то влажное холодит мой затылок. Я увидел, как Юбер, недобро напрягшись, уставился на что-то, находящееся у меня за спиной.
Обернувшись, я увидел баллончик синей краски, зажатый в руке у низкорослого представителя какого-то из северо-африканских меньшинств: народный художник наносил краску на девственно-чистую поверхность моего черепа. Творческое рвение умельца подогревалось группой хихикающих дружков – шесть здоровых бугаев просто корчились от сдавленного смеха. В общем, типическая ситуация: карлик, тщащийся выказать себя великаном, взгромоздившись на чужие плечи и отчаянно кривляясь при этом.
– Я тут рисую, – пояснил он. – Вам что-то не нравится?
Бессмертная прелюдия: «щас бить будем» 1.1
То была классика жанра. От древности и до наших дней – от той дикой долины, где человекообразная обезьяна впервые взяла в руки дубину, дабы ей было сподручней превратить в паштет мозги другой человекообразной обезьяны, до современных пещер, куда представители рода человеческого спускаются утолить жажду, – прелюдия эта всегда разыгрывалась по одним и тем же нотам.
Если помнить о всех войнах, о всех страданиях человеческих, о тех курганах отчаяния, под которыми погребено наше небесное тело, – какой малостью на их фоне покажутся несколько капель желеобразной дряни, которые изукрасили вашу лысину лишь потому, что у кого-то чешутся шаловливые ручонки.
– Мне? Все зависит от того, что ты рисуешь. – Я попытался спрятаться за избитой философской уловкой.
– Волосики. Голубые волосики... Выглядят – просто чудно.
– Мы не туристы, – вмешался Юбер, явно сдерживаясь из последних сил. Явно для меня – но не для других.
– Что до тебя, – воскликнул юный художник, – тебе бы не помешала новая физиономия.
И тут же струя краски брызнула Юберу прямо в лицо.
Юбер сгреб со стола бутылку – тогда как вся семерка подалась ближе, готовясь устроить нам показательный отлуп.
– Я болен. Слышали – такая смертельно опасная и жутко модная болезнь? – произнес Юпп, опуская бутылку себе на голову и как подкошенный падая под стол. Спустя мгновение стало ясно, что пристальный интерес, выказанный моим напарником по отношению к полу, является проявлением не столько его боевой хитрости, сколько излишнего доверия к бутылке.
В следующий миг я был одним ударом повержен на пол рядом с Юппом, горько жалея, что сохранил чувство реальности, данное нам в ощущениях. Если вам предстоит не по своей воле оказаться в роли футбольного мяча, неплохо бы перед этим принять на грудь бурдюк-другой чего покрепче.
Об избиении: ботинками по ребрам
Испытывать боль почти так же больно, как отдавать долги.
Извиваясь в конвульсиях между столиками, мы достойно справились с амплуа кабацких танцоров, продемонстрировав возможности современной хореографии. Наконец постановщики балета сделали паузу, чтобы промочить горло. Меня поразила простота нравов, царившая в заведении: зрелище парочки отмутузенных клиентов, бесхозно брошенных на полу, не вызвало у посетителей никакого интереса.
Чувствовал я себя примерно так же, как новобранец, разнесенный в клочья миной-ловушкой. Прибавьте к этому дополнительное ощущение дискомфорта, связанное с тем, что в отличие от вышеупомянутого персонажа я еще мог двигаться – в связи с чем каждое движение добавляло новую порцию боли. Интересно, тот спартанский мальчик, который молчал, покуда лисенок грыз ему живот, – молчал бы он, получив сапогом по ребрам?!
Судя по всему, правила хорошего тона, принятые в этой забегаловке, предусматривали, что поверженного бойца следует оставить истекать кровью на поле боя – во имя его же удобства. Присутствующие созерцали с полнейшей безучастностью, как, корчась, я подполз к Юппу и неуклюже попытался обнаружить в недрах его кожанки интересовавший меня предмет. Еще несколько минут ушло у меня на то, чтобы принять мало-мальски вертикальное положение и привлечь внимание местных весельчаков к Юпповой пушке в моей руке.
