— Я встала в шесть, как всегда, потом разбудила мальчиков и помогла им одеться. Дэнни никак не мог найти синие носки. Его любимые. Он не помнил, где их оставил. Я сказала, что ничего страшного не случится, если он денек поносит коричневые, а он разревелся. Дети иногда так странно привязываются к одежде, как будто это кусочки их жизни. Так что я продолжила поиски и нашла носки у него под подушкой. Под подушкой, вы представляете?! Они были такие грязные, что я, наверное, нашла их по запаху. Тут я вспомнила, что у нас полно грязного белья и пора бы устроить стирку.
Я натянула на Дэнни носки, а потом сварила овсянку и налила мальчикам молока. Аллард пугал Дэнни историями про скелетов и призраков, про то, как призраки могут взять и у-у-у-ухнуть на тебя откуда ни возьмись, для красочности он размахивал руками и опрокинул молоко. Я протерла стол и только собиралась заняться лужицей на полу, как почувствовала запах гари: я оставила кастрюлю с овсянкой на плите и забыла выключить конфорку. На самом дне каша пригорела. Я залила кастрюльку водой, насыпала соды и оставила отмокать, но запах горелой овсянки успел пропитать весь трейлер. К тому времени мальчики уже опаздывали в школу, поэтому я быстренько собрала их и решила, что наведу порядок, когда вернусь.
Я проводила ребят в школу — это в восьми кварталах от нас — а когда вернулась домой, не смогла открыть дверь. Нет, ее не заело и ключи были при мне — я просто не смогла открыть ее и вернуться к запаху горелой каши, пролитому молоку и вороху грязного белья. Физически не смогла. В общем, я развернулась и зашагала прочь.
Сначала я думала, что дойду до рынка Керри, что всего через две улицы от нас, но в итоге прошла мимо — кошелек-то остался в трейлере. Потом решила, что дойду до старой баптистской церкви, но когда увидела ее, с тусклыми стеклами и тяжелыми дверями, то не захотела заходить внутрь. Я прошла мимо церкви и всё продолжала идти. Понимаете, о чем я? Не думая ни о чем, только о том, как хорошо гулять на свежем воздухе. Просто идти. Когда я вышла на шоссе и увидела эти пунктирные белые линии, уходящие так далеко, что кажется, будто они сливаются в одну, я испытала счастье. Я продолжала идти. Две или три машины, проезжая мимо, притормаживали, но я мотала головой. Мне хотелось идти дальше.
Я знаю, что немного полновата, но когда шла, чувствовала, что становлюсь все легче, легче и легче и что ветер вот-вот подхватит меня и унесет вдаль, как перышко. То же самое я чувствовала, когда была совсем маленькой. И тут все у меня внутри оборвалось, и я расплакалась.
Вспомнив тот момент, Донна часто-часто заморгала, подбородок задрожал, но глаза были сухи. Она покачала головой.
— Вы же знаете, как заканчиваются такие истории. Я оказалась здесь. Однако я успела проделать долгий путь, думая о том, что любое обещание рано или поздно бывает нарушено; что вот ты надеешься на что-то, так долго и так сильно надеешься, что это уже становится как молитва, и ты сам начинаешь в это верить, но желаемое все равно никогда не случается. Хотите, скажу, из-за чего я рыдала? Из-за того, что знала: в конце концов я поверну, перейду через эту чертову дорогу и вернусь. Знала, что не смогу сбежать. Стыдно признаться, но было несколько таких ночей, когда я думала, будто самый лучший выход — взять на кухне тесак и зарубить мальчиков во сне; убить их, прежде чем они узнают, что случается с мечтами. Мерзко, правда? Но разве не хуже, если они однажды вернутся в совершенно пустой дом, потому что папочка в Германии, а мамочка сбрендила и сбежала куда глаза глядят? Они слишком настоящие для такой боли, слишком настоящие, чтобы я могла убежать. Вот я и возвращаюсь домой, потому что у меня просто нет иного выбора. Сначала я этого не понимала, но я выбрала Алларда и Дэнни. Я пойду туда, открою дверь этого гребанного трейлера и вдохну вонь обугленной овсянки, прокисшего молока и заскорузлых носков. И вот это как раз самое страшное.
— Восхищаюсь вашей смелостью, — сказал я.
Донна покачала головой.
— Если бы я могла уйти и чувствовать себя счастливой, я бы все еще была в пути. Но какое уж там счастье — меня бы постоянно грызло чувство вины. Правда, я и сейчас не сказать, чтобы очень счастлива: привязана к детям, стены давят, муж неизвестно где, но хотя бы есть шанс, что все как-нибудь образуется. Может, и нет, но я все же буду поступать так, как считаю правильным. Надеюсь, это и есть правильно.
— Я тоже надеюсь, — сказал я. — Думаю, так и есть. Но если Уоррен еще хоть раз посмеет вас ударить, я его из-под земли достану. А вы больше не раздумывайте. Сразу бросайте его.
— Да, — кивнула она. — Я и сама уже об этом думала.
— Дайте себе слово.
— А как насчет вас? — спросила Донна. — Вы-то откуда и куда путь держите? — Вряд ли ей было интересно, просто она предпочла сменить тему, чтобы избежать давления. Ей и так сегодня пришлось нелегко. И вот, сидя в «кадиллаке» с давно остывшими недоеденными бургерами, я поведал Донне, что я затеял, во что вляпался и куда направляюсь теперь. Я только не счел нужным упомянуть о сбитом Эдди и угнанной машине. Зато рассказал о танцах с кактусом, и об оранжевом человечке, и о несмолкаемых внутренних монологах. По ходу объяснений мне вдруг пришло в голову, что Донна оценит письмо Харриет. Я спросил, не хочет ли она на него взглянуть. Донна задумалась на миг, а потом согласилась. Я отыскал письмо в бардачке и передал ей.
Донна понюхала конверт и захихикала.
— О-ля-ля! Мисс Харриет была дама серьезная.
Она читала медленно, то кивая, то качая головой, то улыбаясь. Закончив, она аккуратно сложила письмо, вложила его в конверт и заплакала. Я мысленно проклял свою интуицию за то, что подвела, но тут Донна потянулась ко мне, и мы обнялись.
Как выяснилось, моя интуиция оказалась лучше, чем я о ней думал. Донна сказала, что расплакалась не из-за письма, а потому что вспомнила о Ричи Валенсе, который погиб в той же самой авиакатастрофе. Оказалось, Ричи Валенс стал одной из причин, по которой она переспала с Уорреном в ту, самую первую, ночь. В ночь, когда она зачала Алларда. То есть не сам Ричи Валенс, а его песня «Донна»; Донна, разбивающая сердца, плач по его ушедшей любви. Ее школа в Оклахоме была слишком бедна, чтобы заказать на выпускной бал живую музыку, приходилось крутить записи. Ричи той ночью пел в полутемном спортзале о девушке с ее именем, а Донна в нарядном платье, с красивой прической и орхидеей на запястье скользила затянутыми в колготки ножками, обутыми в туфельки, по натертому мастикой полу, прижималась к Уоррену в медленном танце и хотела поскорее превратиться во взрослую женщину, какой сама себя ощущала.
Когда я сознался, что не помню такой песни, Донна поглядела на меня с глубоким подозрением, как сотрудник пограничной службы, которому показывают сомнительные документы, но потом встряхнула головой, улыбнулась и сказала:
— Ну, без песни вся эта история ничего не стоит.
И она запела высоким хрустальным голоском, в котором были и пьянящие нотки, и сила, и чистота, — у меня даже перехватило дыхание.
Я знал одну девчонку.
