— А сколько он служит?
— Может, с неделю в полку.
— А что ж он, придурок, без стука в каптерку заходит? Его там, где воспитывали, вежливости, что ли, не выучили?
Мирон снова положил голову на руки и моментально заснул. Сутки в карауле и принятая «доза» снова сломали его.
Я несколько подивился такому обхождению рядового с офицером и сразу же вспомнил, что мне уже пора обратно в модуль. Задерживать меня никто не стал.
На вечерней проверке Востриков, выкликая мою фамилию, недоверчиво посмотрел в мою сторону, убедился, что я в строю, прочитал еще пять-шесть фамилий и объявил:
— Отбой — сорок пять секунд.
Сорок пять? Если отбой, то духам и двадцати много! В учебке мы сотни раз отрабатывали «отбой-подъем» и свои движения по раздеванию-одеванию довели до автоматизма.
Три самых сладких слова для молодого бойца: «Отбой», «Обед» и «Письмо».
Востриков еще и лба не успел бы перекрестить, как я уже был под одеялом. Кайф какой — на первом ярусе! Вспомнилось как в учебке сержант, давая команду отбой, желал нам спокойной ночи.
— Взаимно, — хором отвечала ему учебная рота.
— День прошел! — констатировал сержант.
— Слава Богу — не убили! — соглашались с ним сто восемьдесят курсантов.
«День прошел», — сказал я сам себе, — «и слава Богу — не убили».
День был насыщенный событиями. Да и на тактике подустал.
Я заснул раньше, чем смежил веки
11. Окончание карантина
Если бы после карантина выдавали аттестат зрелости или диплом, как по окончании школы или института, то я бы получил красный диплом с золотым обрезом и сургучной печатью на алой ленте. После позорного дебюта на губе я решил во что бы то ни стало реабилитироваться и заработать уважение Вострикова, доказав, что я не полный дебилоид. Никогда в жизни я не был таким покладистым и исполнительным. Как трудолюбивый и терпеливый папа Карло я вкалывал на всех занятиях, стремясь вникнуть во все, что показывал капитан и приглашенные для проведения занятий офицеры. В модуль я приплетался весь усталый и заваливался спать, едва дождавшись вечерней поверки.
Единственный раз я сорвался с построения карантина — когда провожал земляков на КАМАЗ. Но это уже — святое.
На утреннем разводе мы стояли каждый в своем строю: я в карантине, а Вован с Саньком — в шестой роте. Мы помахали друг другу, и мне не поверилось, что они, одетые в негодное тряпье и стоящие наравне с духами на плацу, через несколько часов будут по другую сторону границы. Как-то не вязались между собой — их внешний вид и торжественность момента. Мне мечталось, что вот уж когда я пойду к КАМАЗу, то все вокруг будет как-то необыкновенно. Оркестр, может и не заиграет, но то, что момент особенный будет ясно каждому. А тут — какая-то обыденность. Развод прошел как всегда без лишней волокиты быстро, только Марчук в конце обронил:
— Дембелям через пятнадцать минут прибыть к штабу для отправки в СССР. Остальные — по плану работ.
Когда карантин вернулся в модуль, чтобы снова отправиться на полигон играть в войну, у меня горели подметки: хотелось рвануть из строя и побежать к палаткам шестой роты. Но строй — святое место и дисциплину нарушать так грубо и демонстративно не было никакой надобности: сказано же — через пятнадцать минут. Рассчитав, что «Уралы» для доставки на полигон все равно подгонят к воротам, от которых два плевка до штаба, я, быстренько ухватив в оружейке автомат и на ходу нанизывая подсумок на ремень, поскакал на КПП. Я очень боялся пропустить отъезд дембелей, и мне было безумно интересно посмотреть: как они пойдут к КАМАЗу. Ворота открылись и въехал КАМАЗ, за рулем которого сидел Васек. Я даже не удивился — он же сам сказал, что часто бывает в Союзе. Я посторонился с дороги, давая ему проехать. Васек, видно, узнал меня и был наслышан о моем попадании на губу, потому что, махнул мне рукой из кабины. Я махнул в ответ. КАМАЗ завернул к штабу и развернулся на плацу лицом к КПП. Самый обычный тентованый КАМАЗ, тот самый, на котором нас привезли в полк. Ни цветов на нем, ни транспарантов на красном кумаче, я не заметил. Впрочем, разреши мне, так я не то, что в кузове КАМАЗА, пешком, на четвереньках, на брюхе бы домой пополз и честно полз бы все эти тысячи километров, через пустыни и степи.
Вот только кто бы разрешил?..
До МОЕГО приказа об увольнении в запас — еще целых полтора года, за которые всё может произойти.
И не дай мне Бог попасть домой раньше этого срока! Раньше — или в цинковом гробу, или без чего-нибудь: руки, ноги или кишок.
К моему удивлению раньше дембелей перед штабом строился самый настоящий оркестр: человек двенадцать полковых музыкантов с барабанами и трубами во главе с дирижером-старшим лейтенантом. К штабу от палаток потянулись дембеля. Куда девались те затрапезные оборванцы, которых я видел четверть часа назад на плацу? К штабу подошли щеголеватые джентльмены в солдатской форме.
Напушённые зимние шапки держали форму правильных квадратов, шинели, тщательно начесанные специальными щетками для красоты и форса, пушились мягким ворсом и были перехвачены новенькими кожаными ремнями. Начищенные пряжки ремней бликовали солнечными зайчиками. Честное слово — их можно было использовать как зеркальца для бритья и готов поклясться, что и на первом году службы свои пряжки дембеля не надраивали с такой тщательностью! Сапожки — что твои офицерские — были начищены. В руках у каждого дембеля был элегантный портфель-дипломат. На погонах сверкали металлизированные сержантские лычки с красными шелковыми ободками. Вот только погоны и петлицы у всех были не красные, а черные, с танковыми эмблемами. Наверное, для конспирации.
Я охудел! Такая разительная перемена в такое короткое время! Я узнавал и не узнавал дембелей. Куда девалась их придурковатая лихость? Они стояли перед штабом притихшие, с отрешенными грустными лицами, не зная чем себя занять в эти последние минуты, курили, прикуривая одну от другой. Я не знал какие слова сейчас нужно говорить землякам. Просто подошел к ним, Вован с Саньком повернулись ко мне и я споткнулся об их взгляд: у них в глазах стояли слезы!
Чего плакать? О чем расстраиваться? Через час-другой вы уже будете в Союзе, а через несколько дней мама напечет вам пирожков, а папа нальет водочки. Так чего грустить?!
Действительно, я был молодой и глупый и не мог понять чувств дембелей: и домой хочется — они своей двухлетней службой заслужили возвращение в этот дом — и полк оставлять жалко.
Сзади меня послышался топот сотни сапог: карантин шел грузиться в «Уралы».
— Ну, давай, земляк! — Вован с Саньком обняли меня, — служи. Не посрами.
У меня у самого комок к горлу подкатил и навернулись слёзы, которые никому нельзя показывать. Самые близкие мне люди в полку уезжали домой всего через неполных два дня после знакомства. А мы так и не поговорили толком.
— Выпейте там за меня!
