* * *
— Чем это вы с Кики вчера полночи занимались? — спросила Эмили. — Ты явилась чуть не под утро.
— Пили. — Где?
— Сначала в кафе, потом у нее в машине. Ездили за город.
— А возвращалась она опять через окно? — Да.
— Не школа, а просто цирк какой-то.
— Что поделаешь, девочке уже восемнадцать. Если верить ее словам.
— Господи, где мои восемнадцать лет! Ах, если бы сейчас — я бы кое-что повернула по-другому.
— Как вчера Блейз?
— А что Блейз? Блейз слюнтяй. По-моему, он просто матроны своей боится. Хотя он и скандала боится, и решить что-нибудь боится, и всего на свете. Я, конечно, устроила ему славную ночку, а что толку? Ему ничего не надо, только бы его оставили в покое. Ну я и оставила. В общем, тоска.
— Женатые мужчины всегда трясутся за свои семьи, — заметила Пинн. — Многие, конечно, погуливают, гоняются за молоденькими, но все равно, дом для них — святая обитель. И Блейз твой точно такой же, трясется за свое сокровище. Ясно, что в конце концов его матрона восторжествует.
— Когда он будет, этот конец? — усмехнулась Эмили. Они с Пинн уже позавтракали и пили кофе. Люка ушел в школу. В школу или не в школу — в общем, ушел. В кухне было жарко, пахло мусорным ведром и чем-то подгорелым. На всех поверхностях лоснилась жировая пленка, такая равномерно-тонкая, что казалось, будто жир днем и ночью вплывает в окно вместе с летним городским воздухом. Везде, даже на скатерти, темнели отпечатки пальцев. От Ричмонд-Роуд доносился непрерывный рев и скрежет. — Эх, убила бы себя. Да, видно, кишка тонка.
Пинн ковырялась в зубах оранжевой маникюрной пластмассовой палочкой, которой она обычно подчищала себе ногти у основания.
— Ты должна на него как следует нажать, — сказала она.
— Я и так все жму, жму, да что-то ни с места.
— Ты не жмешь, ты канючишь — показываешь свою слабость и все. Так ты его только раздражаешь, это дает ему силы сопротивляться. Ты должна нажать на него по-настоящему, понимаешь? Потребуй, чтобы он рассказал все жене, а не то ты ей расскажешь.
Эмили немного помолчала. На ней был все тот же розовый стеганый халатишко. Переодеваться не хотелось, да и незачем. Этой ночью ей приснилась кошка с изуродованной страшной головой. Кошка упала в водосточную трубу, и Эмили пыталась вытащить ее снизу. Но из трубы выпадали одни только черные сгустки грязи. Кошки не было, она разложилась.
— Понимаешь, я ведь тоже боюсь, — сказала она. — Я боюсь его потерять. У меня Люка. И вообще, вся моя жизнь катится черт знает куда, а я только смотрю и ничего не могу сделать. Блейз хотя бы о нас заботится, и относится вполне прилично — особенно если учесть, какие концерты я ему устраиваю. В конце концов, это я из него кровь сосу, а не он из меня. Бросить он меня не бросит, тут я спокойна. А так просто взять и потерять все я не могу. Не могу, честное слово. Если я подложу ему такую свинью, он может просто озвереть. Правда. Может выкинуть все что угодно. О Боже, какая я трусиха.
— Это точно, — сказала Пинн. — Ты трусиха. Я бы такого не потерпела. Во всяком случае, я бы уж постаралась разнести эту его вшивую «обитель». Конечно, его матроне хорошо: у нее там все в полном порядке, все любо-мило, просто идиллия. И ему хорошо, успевает и там и тут, живет себе припеваючи. Но если матрона узнает, что ее муженек просто брехло паршивое, что он от тебя без памяти, а ее столько лет водит за нос, — она, пожалуй, запоет по-другому. Глядишь, и ему у семейного очага покажется уже не так уютно. Послушает для разнообразия, как она орет, вопит и рыдает, может, и сбежит от нее к тебе. Пока что у него там все так распрекрасно, так законно — чем не убежище? Он и спешит каждый раз от тебя туда, зализывать раны. А разнеси ты его убежище в щепки — ему придется подыскивать себе что-то другое. Вот тогда и хватай быка за рога, это твой шанс. Думала ты об этом?
— Господи, да обо всем я думала… Но я не знаю. Я просто не могу знать, что случится, вдруг он… возненавидит меня и… Мало ли как все обернется.
— Да, мало ли, — сказала Пинн. — Но на твоем месте мне бы все равно захотелось посмотреть на ее слезы.
* * *
«Милый мой мальчик!
Думаю о тебе с такой любовью и так ясно вижу перед собой твое лицо, что, кажется, хоть сейчас могла бы протянуть руку и коснуться тебя. Понимаешь ли ты меня? Но, быть может, материнская любовь вообще недоступна мужскому пониманию. Наверное, Бог есть в первую очередь мать. Впрочем, зачем я говорю тебе о своих чувствах, мальчик мой? Ведь мы с тобой всегда дышали в унисон. Мы с тобой — прежде, теперь и всегда. Я знаю, наша огромная любовь поможет тебе превозмочь скорбь. Я знаю, что она уже тебе помогает. Думаю о тебе непрестанно, хотя жизнь моя, как всегда, полна деревенских забот. Сообщаю тебе, что сегодня ты заходил со мною вместе в дом призрения, потом был у нашего священника, потом в антикварном магазине, проведал детишек в садике и даже заседал в нашем местном комитете Женского института. Везде, везде я ношу тебя с собой, дитя мое, как носила когда-то. Скоро мы увидимся, я приеду к тебе. Пока же не решай никаких имущественных вопросов…»
Монти дочитал письмо до конца и сразу же порвал. Раньше, еще до его женитьбы, миссис Смолл тоже писала своему сыну любовные письма. Когда появилась Софи, тон ее посланий резко переменился — что, по-видимому, должно было восприниматься им как своего рода наказание. Теперь миссис Смолл могла снова вернуться к любовно-эпистолярному жанру, снова упиваться чувственным потоком. Бог есть мать, мать есть Бог. Лиони никогда не любила своего мужа-священника глубокой и полной любовью, видимо приберегая свои чувства на какой-то более важный случай. Замужество оказалось для нее разочарованием как в социальном, так и в эмоциональном плане. Она просто честно играла в религию, точно так же как сейчас честно играла в благотворительность. Эротика и мистика любви приоткрывались миссис Смолл только через сына. Его литературный успех и слава казались ей достойным венцом ее собственной жизни.
Монти, несмотря ни на что, всегда поддерживал связь с матерью. Он не опускался до поддакиваний, когда Софи начинала перемывать косточки своей свекрови, хотя иногда смеялся над ее колкостями (которые показались бы, пожалуй, злыми до неприличия, не будь они высказаны в такой остроумной форме). Его не устрашала великая машина материнской любви, урчавшая теперь вдалеке от него. Он не то чтобы не чувствовал ее вибраций, но не обращал на них внимания: не видел, не слышал, не понимал намеков. Еще в детстве он с редкостной для маленького мальчика прозорливостью понял, что мать может убить его одной силой своей любви, как огромная свиноматка может по нечаянности задавить весь свой приплод. Ребенок начал понемногу отдаляться от матери, на Лиони повеяло едва заметным холодком. Ее охватил смертельный страх, который она постаралась скрыть. Монти почувствовал этот скрытый страх, но держался стойко. Следя друг за другом напряженно, как соперники перед схваткой, они как бы медленно, молча двигались по кругу. Где-то внутри этого молчаливого напряжения и появился маленький эмбрион, зародыш Мило Фейна.
