Глубокая меланхолия, с которой Габриэль Атлан-Феррара дирижировал оперой, столь проникнутой инстинктом Инес, напоминала ощущение, которое испытываешь, когда хочешь дотронуться до стены, чтобы убедиться в ее отсутствии. Мог ли он снова доверять своим чувствам?
В их последнем разговоре в отеле «Савой» в Лондоне они спросили друг друга – что ты делал, делала за эти годы? чтобы не спрашивать – что с тобой случилось? или, хуже того, – как у нас с тобой все закончится?
Были какие-то отдельные фразы, которые только для него имели значение.
– По крайней мере, на нас никогда не давил мертвый груз прошедшей любви или безрадостного невыносимого супружества.
– Outof sight out of mind,[27]– говорят англичане…
– Глаза, которые не видят, сердце, которое не чувствует…
Истинная страсть никогда не повторяется. Но regret[28]живет с нами всегда. Боль. Сожаление. Они превращаются в меланхолию и навсегда поселяются в душе, как исчезнувший призрак. Мы умеем заставить замолчать смерть. Но не умеем заставить безмолвствовать боль. Нам приходится довольствоваться любовью, напоминающей улыбку на давно исчезнувшем лице. Разве этого мало?
«Я умираю, но мир продолжается. Я безутешен, если тебя нет со мной. Но если ты – моя душа и живешь во мне, как в своем втором теле, то моя смерть уже перестает быть такой же несущественной и незначительной, как смерть незнакомца».
Представление закончилось, это был триумф, сумеречное торжество, и Габриэль Атлан-Феррара поспешил покинуть подиум.
– Великолепно, маэстро, браво, брависсимо, – сказал ему швейцар.
– Ты превратился в старика, которого хочется убить на месте, – с горечью ответил ему Атлан-Феррара, зная, что эти слова обращены к нему самому, а не к остолбеневшему дряхлому привратнику.
Он отказался, чтобы его проводили домой. Маэстро не был заблудившимся туристом. Он жил в Зальцбурге. И давно уже решил, что хочет умереть стоя, без приготовлений, страхов и посторонней помощи. Он мечтал о мгновенной и ласковой смерти. Романтических иллюзий у него не было. Он не заготовил значительных «последних слов» и не верил, что после смерти он лирическим образом воссоединится с Инес Прада. Со времени той последней ночи в Лондоне он знал, что она отбыла совсем в другой компании. Светловолосый юноша – мой товарищ, мой брат – навсегда исчез со старой фотографии. Он был где-то не здесь.
– Il est ailleurs,[29]– улыбнулся Габриэль, довольный, несмотря ни на что.
Но и Инес тоже здесь не было, она пропала в ту ноябрьскую ночь 1967 года в «Ковент-Гарден». Поскольку публика сочла, что все происходящее входит в оригинальную мизансцену, задуманную Габриэлем Атлан-Феррара, могло сойти любое объяснение. Чаще всего в средствах массовой информации звучала выдумка о том, что Инес Прада в облаке дыма, с ребенком на руках, исчезла через театральный люк. Чистая погоня за эффектом. Coup de théâtre.[30]
– Инес Прада навсегда покинула сцену. Это была последняя опера, в которой она спела. Нет, она не объявляла заранее, потому что в таком случае внимание зрителей сосредоточилось бы на ее уходе с подмостков, а не на самом спектакле. Она все-таки была профессионалом. Инес всегда принадлежала опере, автору, дирижеру и, следовательно, уважаемой публике. Да, истинный профессионал. У нее был инстинкт сцены…
Остался только Габриэль, с темными растрепанными волосами, смуглой, обожженной солнцем и морем кожей, сверкающей улыбкой… Один.
Он считал шаги от театра до дома. В старости у него появилась мания считать, сколько шагов он проходит за день. Это была комичная сторона его жизни. Грустной стороной было то, что с каждым шагом он чувствовал боль земли. Ему представлялись рубцы и шрамы, постепенно накапливающиеся в глубоких пластах того слоя праха, на котором мы все живем.
Его ждала Ульрике, Толстуха, с вновь аккуратно заплетенными косицами и в чистом накрахмаленном переднике. Тяжело переставляя ноги, она поставила перед Габриэлем чашку шоколада.
– Ах! – вздохнул Атлан-Феррара, падая в вольтеровское кресло. – Страсть окончилась. Нам остался только шоколад.
– Устраивайтесь поудобнее, – сказала ему служанка. – Не беспокойтесь. Все на месте.
Она взглянула на хрустальную печать, покоившуюся на своем привычном месте, на треножнике у окна, из которого открывался вид на панораму Зальцбурга.
– Да, Толстуха, все на месте. Тебе больше не придется разбивать хрустальные печати…
– Господин… я… – пробормотала экономка.
– Видишь ли, Ульрике, – произнес Габриэль, сопровождая свои слова элегантным жестом руки. – Сегодня я дирижировал «Фаустом» в последний раз. Маргарита навсегда вознеслась на небеса. Я уже не пленник Инес Прада, моя дорогая Ульрике…
– Господин, я не из-за этого… Поверьте мне, я женщина благодарная. Я знаю, что всем обязана вам…
– Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что у тебя нет соперницы. Мне нужна не любовница, а служанка.
– Я приготовлю вам чай.
– Что с тобой? Я уже пью шоколад.
– Извините. Я очень переживаю. Я принесу вам вашу минеральную воду.
Атлан-Феррара взял в руки хрустальную печать и погладил.
Тихим голосом он обратился к Инес.
– Помоги мне перестать думать о прошлом, любовь моя. Когда мы живем ради прошлого, оно вырастает до невиданных размеров и подчиняет себе нашу жизнь. Скажи мне, что мое настоящее – это жить под присмотром служанки.
– Ты помнишь наш последний разговор? – ответил ему голос Инес. – Почему ты не все рассказываешь?
– Потому что следующий рассказ – это другая жизнь. Ты живи в ней. Я же привязан к этой.
– Есть кто-то, кому ты отказываешь в праве на существование?
– Возможно.
– А тебе известна цена?
– Я отказываю в этом праве тебе.
– Какая разница? Я уже жила.
– Посмотри на меня хорошенько. Я старый эгоист.
– Это не так. Ты все эти годы заботился о моей дочери. Я благодарю тебя за это, с любовью, со смирением, я очень признательна.
– Ну, это глупая сентиментальность. Обычное дело.
– В любом случае, спасибо, Габриэль.
– Я жил ради своего искусства, а не ради примитивных эмоций. Прощай, Инес. Возвращайся туда, откуда ты явилась.
Он смотрел на панораму Зальцбурга. Незаметно начался рассвет. Его удивило, как быстро пролетела ночь. Сколько времени он говорил с Инес? Несколько минут, не больше…
