Конечно, нельзя недооценивать и библиотеки и переписывание рукописей в провинции, как и (трудно обнаружимый) приток литературы, который испытывал благодаря этому Константинополь. Но самым главным центром притяжения были все же столица и двор, потому что только там действительно нужны были книги всякого рода. Крупные пожары постоянно создавали лакуны, масштабы которых мы не можем оценить. Разграбление 1204 года в значительной степени пощадило императорские дворцы, предназначенные для новых завоевателей, а для воинов книги были интересны только в том случае, если у них были ценные переплеты. Реальные потери, скорее всего, произошли в течение следующих 60 лет, когда монастыри и частные дома, а вместе с ними и их библиотеки пришли в упадок. Не было никакого интереса к сохранению греческих книг, которые среди завоевателей почти никто не умел читать. Впрочем, 1453 год отнюдь не означал конца греческой книжной культуры, которая еще более века пользовалась заметным покровительством Османской империи[335].
5. Центр трансляции образования
Несмотря на все предыдущие замечания, нельзя не отметить, что образование и ученость были или могли быть доступны только тем, кто уже знал греческий язык или должен был изучить его, как живущие в империи иностранцы (армяне, грузины, славяне), чтобы добиться успеха в общественной карьере. В этом отношении Константинополь был главным внутренним центром обмена знаниями. На Западе, особенно в X–XI веках, Константинополь считался кладезем знаний, но почти все они оставались недоступными из-за незнания языка. Однако уже в Х веке в смешанной латино-греческой культуре амальфитанского квартала появились переводы, получившие распространение на Западе[336]. В XII веке в пизанском квартале благодаря переводчикам сразу же столкнулись друг с другом различные богословские доктрины[337]. Уже указывалось на роль Доминиканского ордена в Пере-Галате в распространении латинской литературы начиная с XIII века[338]. Но лишь политика церковной унии в XIV–XV веках привела в Константинополь те западные делегации, которые открыли духовные сокровища византийской столицы своей родине, особенно Италии. Режим интеллектуальной закрытости византийского общества был нарушен, потому что на Западе тоже стали изучать греческий язык, и тот ценный товар, о котором говорил Фемистий, теперь стал там востребован и, благодаря этой самой трансляции, в которой сыграли свою роль и другие города Византийской империи, вообще сохранился в последующие века.
VIII. Константинополь глазами современников
Предшествующие главы показали нам Константинополь в свете научных исследований. Поэтому следует, наконец, изложить хотя бы в нескольких фразах его субъективный образ в глазах современников, хотя на самом деле эта тема заслуживает подробного самостоятельного представления.
Во взглядах современников преобладает та риторическая похвала Константинополю, которая распространилась начиная с великого оратора Фемистия (317–388) и просуществовала без заметного перерыва до самой гибели города. Почти все громкие имена в истории византийской литературы способствовали риторическому восхвалению города. Город был для его жителей – если привести лишь несколько из многих десятков эпитетов – праздничным торжеством, кузницей радости, лавкой роскоши, очагом справедливости, источником мудрости, матерью всех благ, глазом мира, а также пупом мира, вторым Олимпом с безоблачным голубым небом[339]. Один автор XI века сводил все эти похвалы к простому знаменателю: «Константину повезло с родным городом»[340].
Колонна императора Маркиана (450–457 гг.)
В жанре похвалы городу не было места порицанию своего предмета. Но и в остальных текстах он встречается крайне редко. Впрочем, Константинополь всегда был «императорским» городом (βασιλεῦσα), и критика города означала бы одновременно и хулу на императора. Только один богослов XI века (Иоанн Мавропод) осмелился в своей речи сказать, что «Константинополь – образец дурного для всех городов и стран земли, и он превосходит все города своими пороками не менее, чем своим блеском»[341].
Чужеземцы восхищались городом, хотя и с гораздо меньшим риторическим напором, чем византийские литераторы[342]. Они восхищались его размерами, великолепными постройками, пышными одеждами жителей и обилием мощей, из-за которых они в основном и посещали город. Он стал также воплощением сказочного мира в западных романах XII века, например в «Паломничестве Карла Великого»: в нем есть колокольни и мосты, пинии, лавры и розы; двадцать тысяч рыцарей пребывают там, одетые в длинные меховые одеяния, в обществе трех тысяч прекрасных дев…[343] Что может быть здесь плохого? Только Одон Дёйльский (в 1147 году), намеренно преувеличивая все в негативном ключе, видит реалии: «Сам город грязный и зловонный и во многих местах обречен на постоянный мрак»[344].
Но в риторике, хотя бы из-за требуемой жанром антитезы, Константинополь никогда не оставался в одиночестве. Его сравнивали – не всегда, но часто – с Римом[345]. Так был придуман термин «второй Рим», в подражание первому, а несколько позже – «новый» Рим, как знак превосходства над старым. Рим представляется как мать, превзойденная дочерью, а в последующие века – как старуха, которую встречают с презрением: «Рим погиб, а наш город возрос, молод и будет расти до самого конца», – говорит в XII веке Константин Манассия[346].
Городом чудес Константинополь был не только для чужеземцев, но и для собственных жителей. Множество статуй, дворцов и площадей с неизвестными и таинственными названиями требовали истолкования, которое давали «локальные истории» (Πάτρια)[347]. Они брали устные рассказы, связывали их с ученой или квазиученой информацией – записанные и усиленные целенаправленными и даже пропагандистскими манипуляциями, эти истории снова распространялись в устной форме. В отличие от высокой литературы похвалы городу, Патрии – это литературный жанр, возникший в самом городе, понятный только в нем и включающий реалии собственной среды в миф о прошлом или в предсказание будущего. Патрии показывают также человеческое измерение большого города, когда оказывается, например, что будущие императоры жили вместе с «маленькими людьми»: храм святого Пантелеймона был основан ставшей позднее императрицей Феодорой (женой Юстиниана) на месте, связанном с ее прибытием в столицу: «Когда пришла она из Пафлагонии, то спала там в портике, как нищенка»[348]. Или: «Феодосий Великий, когда был еще бедняком и прибыл в Константинополь, разместился вне дворца, у скорняка Руфина»[349]. То, что для нас кажется легендой, было реальностью и утешением для жителя города в его повседневной жизни.
Но
