— Надо же, господин Ломбарди! Вас снова потянуло в наше лоно?
— Я хотел вас предупредить. Есть люди, вы их не знаете, но они приходят сюда наблюдать за вами. Подобное легкомыслие, Найдхард, может стоить вам жизни.
Священник явно испугался.
— Кто они? Я никого не видел.
— Мальчишки из соседней деревни, они трепались об этом в пивной. Вы, наверное, сошли с ума, это же такой риск.
— Мне об этом ничего не известно, — недовольно сказал Найдхард. — Вы что, считаете, что я добровольно подвергаю себя опасности? Первое правило гласит…
— Я знаю первое правило, — голос Ломбарди стал жестким. — А поскольку я не хочу, чтобы меня повесили, то пришел вас предупредить. И если ты не готов соблюдать осторожность, тебе следовало бы вернуться в монастырь.
Найдхард только засмеялся.
— А куда нам было податься? Времена нынче неспокойные, как вам известно. Не так-то просто найти руины. Да и подвалы тоже…
— Наверное, вам стоило бы попробовать заниматься этим в аду, — произнес снявший руку с ножа Ломбарди.
— А потом наступит зима, — продолжал Найдхард, — на улице станет совсем холодно. Не могу же я укладывать своих овечек в снег, хотя это, безусловно, возбуждает.
И снова засмеялся, видимо не принимая опасность всерьез. А потом притянул к себе одну из монахинь, с очевидным страхом следившую за разговором, и оголил ее упругие груди.
— Как, Зигер? Тебе не нравится? Раньше ты так не ломался, а? Раньше ты бы ими непременно воспользовался, а они бы так тебя любили, эти женщины…
— Немедленно исчезни, — процедил Ломбарди.
— Ты нас не выдашь, — резко проговорил Найдхард. — Через несколько дней здесь появятся наши братья из Фландрии. Но не беспокойся, мы будем осторожны.
Ломбарди пошел назад. Вскочил на лошадь. Ему не хотелось их видеть. Отъехав подальше, он привязал лошадь к дереву.
Для возвращения домой было слишком темно, конь не найдет дороги, не говоря уж про всадника. Так что ему не оставалось ничего другого, кроме как устроиться на ночлег, завернувшись в тонкое одеяло. Он развел костер, как будто собирался караулить девственность руин, которую те давно уже потеряли. А ведь совсем недавно и сам он был ничуть не лучше тех, кто сейчас попирал ее снова и снова. Но думать об этом он себе запретил. Как можно начать новую жизнь, если тебя постоянно преследует тень старой?
Chassez le naturel, il revient au galop. Никому не суждено выскочить из собственной шкуры. Или: гони природу хоть вилами, она все равно вернется.
Он неотрывно смотрел в беззвездное небо.
Карлик пребывал в хорошем настроении, потому что покровители схолариума решили его облагодетельствовать и сделали подарок. Снабдили деньгами, на которые карлик сможет устроить маленькую библиотеку, принять второго магистра и дополнительно разместить студентов. Это поднимет престиж пока еще бедного схолариума и настроение каноника. Так уж повелось, что коллегиумы больше притягивали студентов, потому как там были хорошие магистры и богатые библиотеки, а карлик не мог себе позволить такую роскошь. До сих пор учредитель был очень экономен во всем, что касалось его присных. Но если хочешь заполучить хорошее место в Царстве Божием, то следует заранее создать таковое на земле.
В день, когда поступило радостное известие, де Сверте велел подать на ужин вдобавок к привычным блюдам жаркое и сыр, приобретенный на рынке у голландца, а еще вино с виноградников монастыря Эбербах, с которым приор поддерживал весьма тесный контакт. Там создали совершенно новый напиток, приятный на вкус и не вызывающий головной боли, как все эти выдохшиеся местные вина. К тому же приор позволил студентам побеседовать за едой, чтобы те могли обсудить прекрасную новость. Сам он, возбужденный и гордый, сидел во главе стола и поводил глазами во все стороны. Но тут вдруг заметил, что не хватает одного из студентов. Рядом с Лаурьеном оказалось пустое место, обычно занимаемое Домицианом. Приор тут же подскочил и спросил, куда тот подевался. Ломбарди, все еще воздающий должное тарелке с сыром, поднял глаза и пожал плечами:
— Наверное, его отец вернулся в город.
— Но он не отпрашивался, — прошипел де Сверте. Нельзя, чтобы Домициан, даже если его батюшка богат и знаменит, уходил просто так, никого не предупредив.
— Вы обязаны разобраться, — шепнул он Ломбарди, сел обратно на скамейку и дал себе слово никому не позволить испортить этот прекрасный вечер.
Ломбарди только кивнул. Сыр оказался мягким и острым, вино — выше всяких похвал. Никогда в жизни он не пробовал столь чудесного напитка. Сидевший напротив Лаурьен был, как всегда, молчалив. Ел и пил весьма умеренно. Если к нему обращались, отвечал кратко и приветливо, но не производил впечатления человека, желающего продолжить беседу. Однажды он встретился взглядом с магистром, но тут же опустил глаза, а потом словно передумал и озабоченно прошептал:
— Господин магистр, не мог бы я потом с вами поговорить?
— О чем?
— О Домициане.
Сердце у Ломбарди даже не екнуло: здесь каждый хоть раз выходил за рамки дозволенного. Но когда час спустя он сидел у себя в комнате с Лаурьеном, держа в руках очередной бокал с этим прекрасным вином, ему стало не по себе. Лаурьен примостился на скамеечке, судорожно сжав пальцы, ноги его дергались, как будто хотели пуститься наутек, глаза искали точку, на которой смогут остановиться.
— Он снова пошел туда…
— Куда?
— К руинам. С Маринусом из коллегиума…
Ломбарди резко встал. По его лицу разлилась неестественная бледность, он весь как-то сник и тихо произнес:
— Это невозможно. Он что, все еще туда ходит?
— Да, он все еще туда ходит. Говорит, что последний раз, что не делает ничего плохого, в конце концов греховодничает не он, а другие…
— Он тоже совершает грех, — произнес Ломбарди. — На наблюдающих чужие грехи лежит тот же самый грех.
— Конечно, господин магистр, — пробормотал Лаурьен и сцепил пальцы, как будто собрался сплести их в узел. — Что нам делать? Если с ним что-нибудь случится… я имею в виду…
— Да, — со злостью перебил его Ломбарди, — если с ним что-нибудь случится, он будет сам виноват. Но давай-ка подумаем.
Он снова сел. Его беспокойство еще больше смутило Лаурьена. Если уж Ломбарди так волнуется, то, возможно, дела обстоят еще хуже, чем боялся сам Лаурьен.
— Ты никому не скажешь ни слова. Никому, слышишь? Я обо всем позабочусь. Тебе лучше забыть, что ты знаешь и о чем мы с тобой говорили в тот раз, когда ты мне доверился. Понял, Лаурьен? Никому ни слова!
— Да, господин магистр. Но вы правда с этим разберетесь?
Ломбарди кивнул и отпустил юношу. Перед его мысленным взором проносились картины, которые, как ему думалось, уже давно вылетели у него из головы и которые теперь затмевали его сознание, как облака солнце. Это было опасно и страшно, и он не знал, как поступить. Домициан, видимо, попал в ловушку. Но Ломбарди не мог никому ничего рассказать, не подвергнув опасности самого себя. Он был проклят и обречен на молчание, ему придется только ждать. Ждать, пока Домициан вернется или пока коршуны склюют его валяющиеся на солнцепеке останки и на происшедшее опустится покров забвения.
