— сейчас историческая единица времени — час и даже десять минут…
Но так как я ничего сделать не могу — ни в своей истории, ни в общей переписываю от руки — как древле монахи — свое самое ценное, никогда не напечатанное (три вещи)[321] — чтобы потом вручить — Вам — с просьбой не бросать — даже во время бомбардировки…
— Пишите о себе, о Люле, о Люсьене (оцените тождество начал — разницу концов!) — о многоядной — это мне страшно нравится! — Вере… Скоро пришлю Вам Мурины летние карточки, есть хорошие. Жду письмеца. Сейчас едем с Муром в Zoo de Vincennes{139} — пока еще не ушли на «зимние квартиры»… Обнимаю.
М.
<Приписка на полях:>
Пишите мне Efron, и Efron — здесь Zvétaieff не знают.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 115–116. СС-7. 531–532. Печ. по СС-7.
37-38. С.Я. Эфрону
20-го сентября 1938 г., вторник
Дорогой Л<ев> — К[322]. Наконец-то два письма (последнее от 28-го). Но надеюсь, что А<ля> мои пересылала. Вернулись мы 10-го, в той гостинице места не было, нашли в городе гораздо лучшую комнату: большую, с бютагазом, пятый этаж, вид на башню с часами. По близости от Алиного городского жилища, — на бульваре[323]. Сняли на месяц, т. е. до 15-го Октября[324]. (Пишу на основном фоне тревоги за Чехию[325] <над строкой: не только>, в полном сознании и твердой памяти. Засим продолжаю:) Милый Л<ев>, бытие (в смысле быта, как оно и сказано) не определяет сознания, а сознание — бытие. Льву Толстому, senior’у{140} — нужен только голый стол — для локтей, Льву Толстому junior’y{141} — накрытый стол (бронзой или хрусталем — и полотном — и плюшем) — а бытие (быт) было одно: в чем же дело? в сознании: осознании этого быта. — Это я в ответ на одну Вашу — по́ходя — фразу. И — скромный пример — мой быт всегда диктовался моим сознанием (на моем языке — душою), поэтому он всюду был и будет — один: т. е. всё на полу, под ногами — кроме книг и тетрадей, которые — в высокой чести́. (Оглянулась и ужаснулась — сколько этого быта под ногами, но здесь ни одной полки и ни одного гвоздя. Поэтому всё хозяйство — на полу, но мне уже давно всё равно.)
Живем — висим в воздухе. Во сне я — до сих пор — летаю, но это — другое. Материально всё хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что всё это на час — который может быть затянется — как целый год затягивался — но от этого не переставал и не перестанет быть часом — мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить. Так было и в нашем морском Диве (Dives-sur-Mer).
Впервые — НИСП. С. 532 (по оригиналу письма, хранящемуся в РГАЛИ). Печ. по тексту первой публикации.
Написано на видовой открытке: «Dives (Calvados). — L’Eglise», пронумерованной Цветаевой цифрой «1». Продолжение письма не сохранилось.
38-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me,
32, B<oulevar>d Pasteur,
Hôtel Innova, ch<ambre>36
24-го сентября 1938 г., суббота
Дорогая Анна Антоновна,
Нет слов, но они должны быть.
— Передо мной лежит Ваша открыточка: белые здания в черных елках — чешская Силезия. Отправлена она 19-го августа, а дошла до меня только нынче, 24-го сентября — между этими датами — всё безумие и всё преступление[326].
День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу в ней, с ней и ею, чувствую изнутри нее: ее лесов и сердец. Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое.
Глубочайшее чувство опозоренности за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция — и то́лпы и лбы — за Чехию и против себя. Так это дело не кончится.
Вчера, когда я на улице прочла про генерала Faucher[327] — у меня слезы хлынули: наконец-то!
До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово. Да и насчет Франции у меня сегодня великие — и радостные — сомнения: не те времена, чтобы несколько слепцов (один, два — и обчелся) вели целый народ — зрячих. Не говоря уже о позоре, который народ на себя принять не хочет. С каждым часом негодование сильней: вчера наше жалкое Issy (последнее предместье, в котором мы жили) выслало на улицу четыре тысячи манифестантов. А нынче будет — сорок — и кончится громовым скандалом и полным переворотом. Еще ничто не поздно: ничего не кончилось, — всё только начинается, ибо французский народ — часу не теряя — спохватился еще до событий. Почитайте газеты — левые и сейчас Единственно-праведные, под каждым словом которых о Чехии подписываюсь обеими руками — ибо я их писала, изнутри лба и совести.
А теперь — возьмите следующую страничку и читайте:
Nous sommes un peuple qui devant le tyran jamais ne s’est courbé
Et qui jamais n’a accepté d’être conduit par un homme injusté.
Nous avons conquis la gloire à la pointe de nos lances.
Notre voisin est respecté, et qui vit sous notre égide ne craint rien.
De nos pères nous avons hérité de solides epées.
Qui seules représentent leurs testaments.
Qui veut nous résister, qu’il résiste; et qui veut nous céder, qu’il cède.
Nous destinguos la bonne et la mauvaise monnaie.
(El Korayz ibn Onayf)
_____
…On nous blâme de ce que nous ne soyons pas nombreux.
Je leur réponds: Petit est le nombre des héros!
Mais ils ne sont pas en petit nombre ceux qui sont représentés
Par des jeunes gens qui montent à l’assaut de la gloire —
Et d’être peu nombreux ne nous nuit guère.
Nous avons une montagne qui abrite ceux que nous protégeons,
Inexpugnable, qui fait baisser les yeux de fatigue.
Sa base repose profondément dans la Terre
Et sa cime
