спихнуть с себя обузу государственных дел и заняться тем, к чему тянулось его истерзанное нищетой сердце — к сбору взяток с купцов.
Их поселили в одном из покоев дворца. Экзарх Григорий пообещал принять их позже. Ему было недосуг, он охотился. А письмо от патриарха-монофелита было последним, что он хотел бы взять в руки. Ведь экзарх Африки — последовательный защитник православия, и новомодных столичных веяний не одобрял. Более того, карфагенская епархия считала монофелитство тягчайшей ересью, находясь в полнейшем согласии с римскими папами, епископами Испании и новым патриархом Александрийским и Братиславским.
Вот потому-то Коста, предоставленный сам себе, решил побродить по городу. Его небольшая свита, изображавшая мелкую чиновную братию, побежала в ближайшую харчевню. Им ничего не оставалось, кроме как пить вино и закусывать его местными устрицами. А они в Карфагене превосходны. Таких нигде нет, кроме Нейстрии, пожалуй. Но там их едят только в случае самой отчаянной нищеты, а здесь почитают изысканным деликатесом, лучшей закуской к густому и сладкому вину из Газы, которое привозят в местный порт каждый день.
Здесь совсем ничего не осталось от древнего города, разрушенного Сципионом Африканским, и почти ничего не осталось от Карфагена римского, который когда-то разорили вандалы. Тут еще функционировал ипподром, где давали скачки, и сохранился театр, в котором давно уже не давали ничего. Лицедейство считалось греховным занятием. И лишь плясуны на канате, акробаты и мимы развлекали народ на ярмарках. На это святые отцы смотрели сквозь пальцы.
Пыльный город, скучившийся вокруг порта, не привлек Косту вовсе. Тут не было кричащей роскоши Константинополя, бесконечной суеты Триеста и чопорной тишины Братиславы. Богатые дома Карфагена больше напоминали крепости, а бедные оказались обычными на Востоке лачугами с плоскими крышами. Столетия мира, когда римские города не имели укреплений и строились широко, давно прошли. Теперь дворцы украшались не мраморными портиками и колоннадами, а толщиной грубых каменных стен. Угрюмые громады с подслеповатыми окошками, закрытыми крепкими ставнями — вот жилище карфагенского богача. И все эти дома теснились внутри стен, которыми спешно опоясались города, разбирая для строительства ставшие ненужными театры, языческие храмы и библиотеки.
Тут говорили на пунийском языке и местной латыни, отличающейся весьма сильно от испанской, итальянской или бургундской. Впрочем, Коста хорошо понимал ее, да и греческий был здесь в ходу. Потому-то он бродил по городу, слушая разговоры и пытаясь пропитаться здешним духом. Обширная, густонаселенная провинция была житницей империи. Гигантские латифундии патрициев, заселенные колонами, давали огромное количество зерна и превосходного масла. Тут росли лучшие оливы (1), которые плодоносили лет сто пятьдесят-двести, после чего их вырубали и сажали новые. Здешняя жизнь была очень хрупка. Чуть нарушь ее серьезной войной, и восстанавливать придется долгими десятилетиями.
Его приняли через неделю. Экзарх, брезгливо морщась, кивнул своему хартуларию, и тот зачитал послание из Константинополя. Крепкий мужчина лет сорока, черноволосый, с крупным носом, он был похож на всех армянских князей, которые приходились ему родней. Григорий считался отменным воином и держал племена ливийцев-туарегов в страхе. По крайней мере, крупных набегов не случалось уже давно.
С каждым произнесенным словом экзарх мрачнел. В письме оказалось именно то, чего он так опасался: жесткий, безапелляционный приказ принять Эктезис и привести к покорности местных епископов. В противном случае патриарх грозил суровыми карами вплоть до отлучения.
— Что происходит в столице, протоспафарий? — спросил вдруг Григорий. — Я получаю вести только с кораблями. Я слышал, что патрикий Валентин хочет отбить Антиохию. Он преуспел? До меня доносятся противоречивые слухи, а переписка с дворцовыми нотариями заполнена туманом.
— Увы, сиятельный, — развел руками Коста, который в длинной тунике и расшитом таларе чувствовал себя как дрессированная обезьяна на рыночной площади. Словенская одежда оказалась куда более практичной и удобной, и он к ней уже привык. Одни карманы и плащи с рукавами чего стоят! Не говоря о штанах, которые не нужно подвязывать к поясу.
— Увы? — прищурился экзарх. — Увы — это значит, что напыщенного олуха Валентина расколотили арабы?
— В пух и прах расколотили, — заговорщицким шепотом произнес Коста. — Впрочем, это уже не секрет. Нет смысла таиться, сиятельный.
— Он потерял армию, — задумчиво сказал Григорий. — И денег у него больше нет. Ведь так?
— Состояние казны… э-э-э… — блеял Коста, который краснел и бледнел под пристальным взглядом вельможи, — оно сейчас далеко не самое лучшее…
— Казна пуста, — удовлетворенно кивнул Григорий. — Еще бы, после такого! Тогда скажи мне, протоспафарий… Кстати, я никогда не слышал о тебе… Ты из новых? Купил себе титул?
— От внимания вашей светлости ничего невозможно скрыть, — поклонился Коста. — Я сделал некоторый взнос в казну наших василевсов.
— Понятно, — задумчиво пробарабанил по ручке кресла Григорий. — И много отдал?
— Двадцать фунтов золота, — смутился Коста, который был наслышан о чудовищных расценках дворца.
— Ты так богат? — удивленно посмотрел на него экзарх. — Полторы тысячи солидов без малого. Ты готов заплатить такие деньги, чтобы возвыситься? Ты так тщеславен? Да кто ты такой, Геннадий?
— Я из купеческого рода, сиятельный, — скромно ответил Коста. — Мои родители незнатны, но достаточно состоятельны, чтобы позволить себе это.
— Да что же там творится, если званием протоспафария жалуют всякую шваль? — изумился Григорий. — Скажи честно, Геннадий, все совсем плохо? Я не понимаю, что они делают. Арабы громят наши войска, а патриарх присылает письмо, которое ставит мою провинцию на грань бунта. Что вообще происходит?
— По-моему, они спятили, сиятельный, — пугливо оглянулся по сторонам Коста. — Простите меня за немыслимую дерзость.Я и сам придерживаюсь истинной веры. Мне это учение о единой воле господа нашего поперек горла стоит. Я первым делом причастился, когда в Карфаген прибыл.
— Да-а…, — изумленно протянул экзарх. — Ты и впрямь из новых. Никогда дворцовый чиновник не произнесет таких слов. Его же вышибут со службы, а денег не вернут.
— Мне за державу обидно! — выставил вперед тощую грудь Коста. — Патрикий Валентин из лагеря бежал, и всю казну оставил арабам, сиятельный! Всю, до последнего солида! Да логофет геникона рвет на себе волосы! Он не
