пристанище. А потом, когда стало совсем невмоготу, окончательно перебрался к Акулине. Навещал Анку сначала раз в день, потом два раза в неделю, а потом еще реже.
Запах почти выветрился, но Максу все равно казалось, что весь дом им пропитан и стоит прижаться носом к рыхлому, замшелому брусу, как потянет гнилью и смрадом неделю пролежавшей на солнцепеке рыбины.
Он уселся на завалинку и, кое-как скрутив себе козью ножку, закурил. Внезапно что-то очень неправильное нарушило привычную сельскую тишину. Гул мотора.
Он поднял глаза и увидел плетущийся по раскисшей грязи маленький розовый внедорожник. Поверх приспущенных, тонированных стекол виднелись платиновые шевелюры и сложенные в изумленные бантики две пары губ.
Макс поднялся, всматриваясь, и машинка вдруг резко затормозила, потащилась боком на ненадежной дороге. Правое стекло опустилось до конца, и его глазам предстали две девушки. Обтягивающие яркие топики, загорелая до морковной оранжевости кожа. В густо накрашенных глазах еще не было страха, лишь тревожное удивление. Но страх уже подбирался, и Макс тому явно способствовал – кудлатый, угрюмый и полупьяный бирюк в отрепьях посреди заросшего крапивой огорода.
- Эй! – крикнула ему одна из девушек и попыталась улыбнуться. Улыбка получилась кривой, нервной, - Тут есть заправка? Мы заблудились, и как назло…
Понятия не имея, что ответит, Максим открыл рот и вдруг захохотал – хрипло, раскатисто, от души, словно услышал отличную шутку. Смех быстро перешел в кашель. Устало перхая, он осел обратно на завалинку. Заправка! Вот умора! Гул мотора теперь доносился из глубины деревни и звучал как-то испуганно и натужно. Он явно напугал девиц.
Выкинув их из головы, Максим покурил, а потом толкнул разбухшую, покосившуюся от влаги дверь и вошел в избу. Сыро, грязно. Стараясь не смотреть в угол на Анкину постель, он быстро нашарил за печкой свой старый рюкзак – единственное, что у него оставалось от прежней жизни – и, не задерживаясь, вышел обратно. В рюкзаке он нашел початую упаковку презервативов, совершенно бесполезные здесь смартфон с зарядником, расчёску и бумажник. Если выберется, денег хватит. Пара пятитысячных, десяток тысячных, кой-какая мелочь и карточки. В одном из отделений бумажника он неожиданно наткнулся на мятый листочек – список покупок, торопливо и небрежно нацарапанный когда-то Анкиной рукой.
«Куриная грудка, хлеб для тостов, олив.масло, грецкие орехи, зелень, вино»…
Его вдруг начало трясти, из горла вырвалось сухое рыдание. Он осел на мокрые доски и прижался лицом к затхлой ткани рюкзака, словно это была грудь любимой женщины.
Глава 11
Когда однажды морозным зимним вечером он вернулся от Анки к Акулине, та встретила его с со спокойным торжеством царицы Савской и сообщила, что «понесла». Макс, вытряхивающий в это время на крыльце из валенок снег, даже не удивился. Ну, еще бы! Разве могло ему так повезти, чтобы она не понесла?
Он только кивнул в ответ и, прошлепав босиком в горницу (последние носки окончательно расползлись еще осенью), уселся ужинать. Измученный, он не почувствовал вообще ничего. Акулины, как и ее ребенка, для него не существовало, а вся ценность её дома сводилась к тому, что сюда он мог удрать, когда сил терпеть окружающий его кошмар уже не оставалось.
Он ласково называл ее Акулой. Когда она в редкие игривые минуты спрашивала «Почему?», он ей рассказывал, что ее имя точь-в-точь название «сказочной рыбины», бороздящей просторы «сказочного океана». И отчасти это было правдой. Но восновном ассоциация с акулой сводилась к другому – Акулина тоже была «Большой Белой». Когда она представала перед ним обнаженной, Макс испытывал слезливое отчаянье. Пышная, рыхлая, молочно-белая, с косматыми, черными кустами внизу живота и под мышками, с необъятными ляжками и бугристой задницей. Она была ему не просто не интересна, а по-настоящему противна. Но, в то же время, нижняя часть его организма входила в противоречие с верхней и имела собственное мнение о представших взору прелестях. И он, отбрасывая все мысли, погружался в ее слоновьи, пахнущие парным молоком объятия. Но хотя бы не тухлой рыбой… хотя бы так…
Все указывало на то, что Акула понесла сразу же, может в первую же ночь. В деревушке это было невероятной редкостью, и сразу породило дополнительный бурный интерес к самому Максу. Ходили слухи, что население ждет следующей Седмицы, чтобы испросить у мертвецов разрешение пустить его, Макса, по рукам. Дескать, негоже, чтобы такой жеребчик принадлежал лишь одной из имеющихся потенциальных рожениц. Он ожидал бурного протеста от «Большой Белой», но та отнеслась к перспективе дележа философски и даже с энтузиазмом. Впрочем, это его тоже не тронуло. Пусть делят шкуру неубитого медведя. Все его душевные и физические силы по-прежнему уходили на Анку.
Она, действительно, была беременна. В каком-то смысле. Всеми правдами и неправдами он заманил в их жилище бабу Грушу осмотреть девушку. Та явилась со старомодным стетоскопом – трубкой с двумя широкими раструбами. Но к прослушиванию плода она даже не приступила, глянула только с порога, сунула ему в руки трубку и была такова.
Зима уже близилась к завершению. С холмов повеяло первым теплом. А живот у Анки был уже не просто большим, а громадным! Под его весом она давно не могла вставать с лежанки даже на горшок, который он для нее выдолбил из высокого чурбака, и ходила под себя. Макс старался, как мог, поддерживать чистоту, но его усилий было недостаточно. Пока он, синюшными от ледяной воды руками, полоскал белье, она уделывала только что постиранное, а у них и было-то всего два «комплекта». Да и стирка в холодной воде смывала лишь поверхностную грязь, а затаившаяся между волокнами, разомлев в тепле, оживала и раскрывалась, как дьявольские духи. В избе плавали чудовищные миазмы разлагающейся рыбы, мочи и дерьма – как свежего, так и неумело застиранного, а Макс чувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, научившись надолго задерживать дыхание, входя в дом, короткими перебежками делать необходимое и пулей вылетать обратно на крыльцо, чтобы отдышаться.
Проводив взглядом ковыляющую прочь Грушину фигуру, он привычно задержал дыхание и приблизился к лежащей на боку Анке. Девушка то ли спала, то ли находилась в забытьи. Веки подрагивали, грудь часто вздымалась. Он осторожно откинул одеяло. На фоне необъятного, покрытого багровыми растяжками живота, все остальное выглядело удивительно маленьким, жалким. Тоненькие ручки и ножки, плоская грудь, крошечное, покрытое испариной личико. Некогда шикарная платиновая грива волос
