новой пули. Но нет, конечно, Дима целится не в меня. Пистолет у его виска. Не успеваю ни о чем подумать, испугаться или крикнуть, как он нажимает на спусковой крючок. Щелчок. Не выстрел. Щелчок. Мне плохо настолько, что сейчас упаду в обморок.
— Пух, — драматично откидывает Дима голову.
Его глаза закрыты, меня он так и не увидел. Возвращается в исходное положение и крутит пистолет на столе двумя пальцами.
— Опять холостая, — заявляет он и наполняет новый стакан.
Русская рулетка? Пьет и играет со смертью? Какой же он чокнутый. Просто идиот. Взять бы и пристрелить его за такое! Делаю шаг навстречу, даже пистолет уже не пугает. Я только что пережила смерть любимого человека, чего еще бояться?
— Надеюсь, в обойме есть и вторая, — говорю я, присаживаясь напротив.
Не скажу, что Дима светится от счастья, да и вряд ли набросится с поцелуями. Он пустой: нет зрачков в глазницах, ни эмоции на вечно живом лице. Неудивительно. Как должен выглядеть человек, готовый умереть?
— Мне и одной хватит, не беспокойся, — отвечает он с искусственной улыбкой.
— А вторая не для тебя. Забрызгаешь мозгами наш стол — и мне придется добавить своих.
— Смешно.
— Да нихуя.
Минута взаимного неопределенного взгляда, и Дима говорит:
— Где сейчас Мишутка? Я пиздец как соскучился.
— У твоей мамы. Она от него без ума, и Мишутка с ней отлично поладил.
— Я проебал все, — внезапно откидывается на спинку стула Дима, его глазницы переполняются болью. — Все. Самую охуенную на свете жену, лучшего ребенка, бизнес, все деньги, все, что у меня было. Я банкрот, Мира. Все, блять, больше нет ничего. Совершал ошибку за ошибку, хуй положил на все дела — и вот результат. Было вообще не до бизнеса, ну вот его и нет. Машину уже продал, чтобы закрыть долги, дом продам на выходных. Я проебал абсолютно все.
— Всегда можно начать заново. Начнем вместе, — Дима молчит, только смотрит на меня так, словно сомневается в моей вменяемости. — Перестрелять друг друга проще, чем простить, но, может, хотя бы попробуем?
— Нахуя тебе это? Я тебя чуть не убил.
— А я тебя.
— Мира, ты заслуживаешь лучшего, и у тебя есть это лучшее. У тебя будет пиздатая семья: сын, мужик, который по приколу судьбы еще и его родной отец! Мужик, который ни руку не поднимет, не оскорбит, бабла горы, «Поршик», фирменные шмотки. Ну так и иди туда, где должна быть!
— Я пришла.
Моя улыбка умножает боль в глазах Димы. Еще никогда не видела, чтобы его глаза блестели из-за повышенной концентрации слез.
— Совсем ебанутая? — Дима делает рывок к столу, но меня не дотрагивается. — Куда ты, блять, пришла?! Это я последние извилины отбил или всегда была с ебанцой?
Лишь пожимаю плечами и смеюсь. Теперь рывком из-за стола выхожу я. Сажусь на корточки рядом с Димой и беру его колючие щеки в свои ладошки. Ему приходится смотреть на меня, свою уязвимость прятать некуда.
— Я люблю тебя. Люблю тебя, — втыкаю ему прямо в лоб это «тебя».
— Даже таким? Таким, блять, любишь? — вздрагивают губы Димы.
— Люблю любым.
Я целую его, целую снова и снова, пока Дима не сползает ко мне на пол. В этот раз баллон с кислородом у меня, и, похоже, он наконец-то хочет дышать. Наши поцелуи одновременно грязные и чуть не святые. У каждого внутри свежие раны покрываются коркой. Наши поцелуи соленые от его слез и бесконечные из-за моей ненасытности. Руки Димы в моих волосах, но он не гладит их, лишь тянет к себе все ближе, судорожно вцепляясь в момент.
— И я люблю тебя, — как-то умудряется вставить Дима и снова целует.
Дима сомневался не во мне и не в себе, он сомневался в самой любви. Когда нам было хорошо, он ждал подвоха, потому что привык, что «хорошо» не для него. Видимо, установка, приобретенная в детстве, срабатывала на подсознании. Первопричину — страх, природу которого вряд ли он и сам понимал, Дима глушил единственным знакомым механизмом. Показать худшее, что ты можешь, чтобы тебя разлюбили сразу, а не страдать потом. Нелогично, странно, тупо? Сначала мне тоже так казалось, а потом я попробовала представить его ребенком.
Во всех нас живут дети, особенно тяжело приходится раненным и недолюбленным. Мужикам приходится хуже, женщины чаще отличаются большей осознанностью. Требований и долженствования к мужчинам больше. Мальчикам запрещают проявление чувств и винят за слабость. Само общество пытается выдавать мужчин за сильнейшую часть, хотя в самом деле они самые непредсказуемые и раздавленные. У женщин есть дети, с которыми не хочешь повторять ошибок своих родителей, а еще есть мужики, которые порой ведут себя как дети. Но это не твои дети, это чужие, разрушенные дети, которых или отпихиваешь, или принимаешь. Могут попасться мальчики с комплексом отличника, а могут с комплексом подонка.
Хорошие мальчики пытаются заслужить любовь, ведь чувствуют себя любимыми, только когда мама хвалит. Им нельзя ошибаться, они живут ради других и боятся собственных чувств. Плохие мальчики заранее разочарованы в жизни. Все, что они видят, это наказания любовью, презрение и лишение тепла за неудобное поведение. Плохие мальчики разочаровывают заранее, хотят казаться хуже, чем есть, чтобы в очередной раз не почувствовать, как любовь превращают в оружие.
Истинная любовь безусловна. Тебя любят за то, что ты — это ты. С твоими ошибками и недостатками. Любят, даже когда ты сам себя не любишь. Дима не верил, что так возможно, поэтому и отталкивал от себя то, что хотел сохранить. Всего-то привычка отпихивать близких, чтобы не отпихнули тебя. Но, черт, я люблю его и готова простить ошибки. Меня отпихнуть не вышло, и, кажется, прямо сейчас сознание Димы выполнило зрелищное сальто.
Поцелуи постепенно сходят на нет, каким-то образом оказываюсь на коленях Димы. Сидим уже не на полу, а на стуле, и просто смотрим друг на друга.
— Мира, у меня и счета нулевые. В кошельке пара сотен евро. Это все.
— Ну и ладно. Хватит на билеты. Можем уехать куда подальше и начать с настоящего нуля. Другой город, а может, вообще страна. Я в универе английский учила, могу что-нибудь переводить. Пока будешь искать себе занятие, мы не умрем от голода. После того, как заключила контракт на перевод и продажу книг в Германии, ежемесячный доход стал две тысячи евро. Это немного для Европы, но на эти деньги втроем реально выжить.
С каждым своим словом свечусь все ярче, Дима же тухнет. Мне, правда, нравится, что мы в миг обеднели. Теперь начало настоящее,
