животом». «Живот прихватило».
Если кто-то пытался подойти к «пятьдесят шесть», надзиратель бил его кнутом.
— Помогать должен парный! Где парный?!
«Сто семь» ненавидел себя. Ненавидел окружающий мир. Но и оставаться лежать на траве он тоже не мог — трава теперь обжигала его. По пути вниз по лестнице, он проклинал женщину в чёрном всеми богами.
Вернувшись, он вновь застал пыльный карьер, мозоливший глаза всю его жизнь. Грубый «солёный» воздух ударил в ноздри.
— Где «сто семь»?! — продолжал кричать надсмотрщик.
Олиу схватил друга и взвалил его себе на спину.
— Наконец-то. Я уж думал, сдохнет тут, — надзиратель плюнул, развернулся и медленно зашагал в сторону хижины.
«Сто семь» донёс больного Гэгхи до лазарета. В небольшом сарайчике из сухого бамбука, молодой, покрытый гнойниками, врач презрительно осмотрел Гэгхи и дал ему листья дурманящего растения от боли.
— Два дня пусть полежит. Тяжёлое не поднимать. Пусть таскает тележку или что-то в этом роде. Надсмотрщик разберётся. Принимать настой три раза в сутки.
3
Весь следующий день Олиу вкалывал за двоих. Рабы словно забыли о вчерашнем, и только и делали, что обсуждали погоду. Женщины были им недоступны, алкоголь — тем более. Так, больше рабам, кроме работы, говорить было не о чем.
— Лить будет! — уверял один.
— Да не, — спорил другой.
— Видишь, как наползло?!
— Да как наползло, так и расползётся. Хэх!
«Сто семь» долбил камни со злостью. К чёрной женщине. К «пятьдесят шесть». К надзирателям. Руки болели и тряслись, осколки летели в лицо. Всего этого раб не замечал.
Работу неожиданно прервали. Рабов выстроили в один ряд. Трое солдат в блестящих панцирях стояли перед шеренгой. Рядом с ними — с десяток надсмотрщиков. Широкоплечий командир с искривлённым носом выгнул спину, держа на вытянутой руке сандалии. Без слов было понятно, что собираются делать солдаты. Пока командир медленно шёл вдоль шеренги, двое его подчинённых в упор разглядывали ноги рабов.
Олиу поёжился. Зажмурился в слепой надежде, что его, каким-то чудом, обойдут стороной.
Не обошли. Правда, не его. Седьмой справа от него тоже был не обут. Сколько раб ни божился, что порвал сандалии, сколько ни кричал и ни вырывался, его схватили и поволокли перед шеренгой, орудуя палками, словно топорами по туше. Посиневшего, вспухшего и покрытого ссадинами и кровоподтёками, бедолагу пнули к лазарету.
Спустились сумерки. Надсмотрщики разошлись по своим хижинам. Синие тучи повисли над карьером. Подняв глаза на уступ выше, раб «сто семь» увидел знакомую фигуру. Женщина в чёрном. Со всей силы, он вогнал кирку в породу. Снова поднял глаза, тяжело дыша, гневно. Фигура подняла руку в приглашающем жесте и развернулась.
Раб оглянулся на ряд хижин. Надсмотрщики были заняты незамысловатой игрой в камушки. Решив, что никто ему не помешает, он оставил кирку в породе и поднялся по лестнице, выдолбленной в скале, на уступ.
Буревласка провела «сто семь» в типичное жилище надсмотрщика в скале, с круглым входом, закрытым занавеской. Внутри было светло. В центре комнаты горели две чаши. Между ними стояла курительница на подставке. Буревласка расположилась на подушках, у стены. Олиу предложила сесть напротив. В тёмном углу он заметил Гэгхи. На этот раз, «пятьдесят шесть» не выглядел больным. Он даже был одет во всё чистое. Гэгхи мирно сидел, подложив ноги под себя, и курил трубку.
— Олиу! — перевела его взгляд на себя Буревласка. — Слушай меня внимательно. От этого зависит вся твоя дальнейшая судьба. Я задам тебе три вопроса. Отвечать ты должен быстро. Не думая. Если ты ответишь неправильно хотя бы на один вопрос, ты забудешь всё, что здесь было и вернёшься к своей обычной жизни. Всю оставшуюся жизнь ты будешь рабом. Но если ты ответишь верно, твоя судьба изменится навсегда. Ты обретёшь силу, которой подвластна сама природа. Славу, о какой не смеет и мечтать даже сам Громояд. Твоя жизнь будет полна опасности, боли, страданий. Но она также будет полна любви, и счастья, и смысла. Ты станешь новым существом. На порядок выше. На порядок сильнее.
— А если откажусь?
— Выбор за тобой.
Комнатный воздух дрожал. Олиу бросало в пот. Всё плыло перед глазами. Голова кружилась. Ему показалось, что прохладная волна ночного ветра окатила его с ног до головы.
— Я согласен, — произнёс Олиу.
— Вдохни полной грудью. Несколько раз. Глубже! — она приняла трубку у Гэгхи и затянулась. — Вот так. Теперь расслабься.
— Не могу. Я так и не получил удовольствия там, у фонтана.
— Демиурге! — Буревласка закатила глаза. Поднялась с подушек, подошла к рабу и опустила руки на его плечи. Плавными нежными круговыми движениями она помассировала ему основание шеи. — Так лучше?
Олиу не ответил, и лишь, закрыв глаза, слегка запрокинул голову.
— Мысли прочь. Мыслей нет. Ни о чём не думать.
Олиу поморщился.
— Не могу я ни о чём не думать.
— Представь себе большой чёрный валун. Представил?
— Ага.
— Теперь отбрось слово «большой». Размер валуна не имеет значения. Это просто валун в пустом пространстве.
— Так не бывает.
— Всё бывает,
