class="p1">Он лишь рассмеялся негромко. И, к счастью, не слишком зло. Скорее печально.
Так смеются над воспоминаниями о собственных заблуждениях, которые мир помог развенчать тебе давным-давно.
– Людям свойственно идеализировать тех, чьи творения им нравятся. Но правда в том, что мы зачастую недостойны того, что у нас рождается. – Он толкнул двери на этаж, за которыми вчера Еву ждал его секретарь. – Как родители бывают недостойны своих детей, так и художники могут быть недостойны своих детищ. И разве это делает наших детей хуже? – Пройдя несколько шагов, Кейлус отступил к стене. Театральным жестом предложил Еве подойти к рапире, мерцавшей на полу под миниатюрным прозрачным куполом: видимо, чтобы слуги даже не пытались коснуться её, желая убрать нежданную помеху с прохода. – Дети не могут и не должны быть в ответе за наши проступки. А я… Жаль тебя разочаровывать, но я не герой под маской негодяя. Не благородный мститель, пошедший по тёмной дорожке во имя торжества света. Я просто человек, со своими страстями, прихотями и пороками. Довольно многочисленными, должен признать. И непогрешимым быть не хотел и не хочу. – Витиеватым взмахом кисти убрав волшебный барьер, Кейлус следил, как Ева поднимает клинок. – Принятие собственной грешности обеспечивает изрядную степень пьянящей свободы.
Вцепившись в рукоять, Ева бегло посмотрела туда, где в конце коридора за окном белел блеклый зимний день. Пока светло… Значит, время до возвращения в ножны у Люче есть.
Если разговор с Кейлусом Тибелем продолжится в том же русле, возможно, с её помощью Ева ещё сможет неприятно его удивить.
– Я в это не верю, – сказала она с безнадёжным упрямством.
– Можешь верить, во что тебе угодно. Это, в сущности, не моё дело, – слова прозвучали не резко, скорее безучастно. – Иногда лучше не знать, что за личность кроется за творениями, запавшими тебе в душу. То, что мы слышим, что видим, что читаем – это главное. Не грехи, не мелочные трагедии, не ошибки и нелицеприятная изнанка жизни, которые за этим стояли. Но отделить одно от другого, когда тебе известно и то и то, до неправильного сложно. – Кейлус распахнул двери в гостиную, где дневной свет тускло играл на золотой отделке. Войдя в комнату, застыл в двух шагах от порога. – Так ты подслушивала.
– Спасибо вашему секретарю.
– И тебе понравилось.
Ёрничать или кривить душой после всего сказанного Еве показалось глупым.
– Да. Очень.
– Ты поэтому вчера меня не убила? – Кейлус по-прежнему не смотрел на неё; лишь рука его поднялась, накрыв место, пронзённое огненным лезвием. – А ведь могла. Я оценил.
– Ваша сестра убила одну мою знакомую. Которая казалась мне воплощением красоты. Я не хочу стать такой, как она.
На этом месте она всё-таки удостоилась его взгляда – столь пристального, какого Ева не замечала у него раньше.
– Зайди, – сказал он.
Ева, колеблясь, стояла перед порогом.
– Не бойся, – добавил Кейлус мягко. – Из нас двоих убить другого пока пытался не я.
Я совсем не смерти боюсь, подумала Ева, всё же делая шаг вперёд. Не сейчас.
– На чём ты играешь? – молвил Кейлус, когда она в нерешительности замерла у самых дверей.
Ева хотела поинтересоваться, откуда достопочтенному лиэру вообще известно, что она на чём-то играет. Затем вспомнила: вряд ли музыкальный гипноз могут творить те, кто не имеет отношения к музыке.
– Виолончель, – поколебавшись, сухо отрапортовала она. – Это…
– Сиэлла. Так и думал. – Кейлус махнул в сторону местного аналога рояля, ждавшего хозяина посреди гостиной, и Ева со странной смесью удовлетворения и вины заметила, что раненой рукой её тюремщик двигает немного скованно. – А как дела с клаустуром?
Подозревая, к чему всё идёт, она решительно и честно мотнула головой:
– Не слишком.
– Жаль. Впрочем, в крайнем случае я потерплю. – Приблизившись к инструменту, Кейлус откинул тёмную с золотом крышку, явив взору клавиши: чёрные там, где у рояля белые, белые там, где у рояля чёрные. – Сыграй мне.
– Зачем?
– Ты так много поняла о моей натуре, всего лишь послушав, как и что я играю. Не считаешь, что мне интересно было бы сделать ответные выводы?
– Так я всё же поняла что-то о вашей натуре?
– Это была ирония. А может, и сарказм. И мне в любом случае хотелось бы послушать, как ты играешь, а за неимением в моём доме твоего родного инструмента сойдёт и клаустур. Или твои взаимоотношения с клавишами настолько плохи?
– На это меня не купить. Уж простите.
– Ах, просчёт. Обидно. – Руками он, тем не менее, развёл без особого расстройства. – Тогда, может, просто в знак доброй воли? Мне нечасто выпадает возможность послушать иномирян. Пусть это будет маленьким шагом к нашему взаимопониманию.
– Судя по направлению наших бесед до этого момента, начинаю сомневаться, что мы можем его достичь.
– Слова лгут. И разделяют, пожалуй, успешнее, чем сближают. Музыка всегда честна. В ней посредством звуков сердце говорит с сердцем.
Он произнёс это очень серьёзно. Очень искренне. Но Еву почему-то не оставляло ощущение, что над ней потешаются.
С другой стороны…
Она подошла к широкой банкетке, на которой при желании уселись бы двое. Отложив Люче на расписную крышку, закрывавшую деку, опустилась на бархатное сиденье, чувствуя себя словно на экзамене.
Она не рассчитывала получить от игры удовольствие. Более того, сомневалась, что его получит сам Кейлус. Но ей было любопытно, какие выводы он сделает: ведь выводы эти – если, конечно, он соизволит их озвучить – скажут о нём не меньше, чем о ней.
– Прошу. – Кейлус облокотился на инструмент сбоку, так, чтоб видеть одновременно её лицо и руки. – Что угодно.
Ева уставилась на клавиатуру, пугавшую непривычной инверсией черноты и белизны. Эх, Динку бы сюда… Переслушивая записи сестры, Ева как-то даже пыталась открыть её старые ноты. Рахманинова. До-диез-минорной прелюдии, мрачной и мощной. Соль-диез-минорной – печальной, трепетной, порывистой. Этюдов-картин: ля-минорной, где чайки плакали над серым океаном, ми-бемоль минорной – величественной и губительной песни чёрных штормовых волн, и даже «Красной Шапочки». Еве почему-то всегда казалось, что в рахманиновском варианте истории Шапочка, в конце концов, перехватывает инициативу охоты и сама теснит злого волка.
Жаль, что Еве не удалось взять с неё пример.
Как бы там ни было, фортепианные сочинения Рахманинова ей оказались решительно не по рукам. Впрочем, если вспомнить другого композитора, прелюдии которого Ева сдавала на очередном зачёте по общему фортепиано…
По привычке отерев непотеющие ладони о платье, Ева поставила мысок туфли на педаль. Вскинула руки, надеясь, что память не подведёт.
Погладила пальцами тёплые костяные пластинки, отозвавшиеся первым робким «си».
К мелодии, одиноко запевшей под её правой рукой, почти
