сказала она, и они пописали каждый в свой стакан, не перемешивая, и она попробовала свою, а он свою, он не хотел, но она его заставила, и вот и вся история, не знаю, понравилась ли она тебе, да и мне плевать, пока, сказала она на записи, и я не только допивала бухло на донышке из разных бутылок, но еще и писала в пивные бутылки, которые опустошала, и ставила их в стратегических местах, чтобы у тех, кто шастает и допивает остатки, во рту оказалась моя теплая моча. Я ржал до слез. Позже мы сидели на пластиковых стульях, космополитичных, как сказал кто-то, они ведь есть везде, и пили «Нескафе». Ты знаешь, что я ненавижу чертов «Нескафе». Но ты никак не научишься пить крепкий черный чай? Ма, уходи отсюда. Никакненаучусь, твое второе имя. Да, но я знаю, что «никак» пишется через «и». Ого. Отлично! И ни разу. Блестяще, высший балл! Следующая остановка – университет. Короткий сон, надо позвонить какой-то Дейзи, или Мейзи, или как там она говорила, снова уснул в ночном автобусе. Видел, как другие встают и идут на работу. Описание мигрантских трущоб так захватывало, что трудно было отложить книгу. В Глазго постоянно идет дождь. Я надеваю капюшон, съеживаюсь и дрожу. Я все время боюсь, что на меня нападут и порежут и потом мне придется всю жизнь ходить с так называемой улыбкой Глазго. То и дело ее можно увидеть тут, в окрестностях Горбальса. Тощие и недоедающие парни со шрамами, видимыми или скрытыми. Но я осторожен и много тренируюсь. Вожу погрузчик на складе и искренне ценю дружеские отношения, сложившиеся в нашей команде. Никакого расистского дерьма, так называемые идентитаристы сидят в своем углу, а присутствие Бекки удерживает маскулинность на приемлемом уровне, за исключением гомофобии. Часто фантазирую о том, как меня избивают, режут, даже убивают. Иногда о том, что это я нападаю, на грани безумия, убиваю кого-то. Тяжелые удары по горлу. Пару недель назад был остановлен полицейским и все время, пока он со мной разговаривал и задавал тупые вопросы, на которые сам знал ответы, все это время я представлял, как метелю его. Как он просит пощады и как я продолжаю бить. Меня это так чертовски успокоило, что копы в конце концов сказали, о’кей, ты, похоже, нормальный пацан, так что мы тебя отпустим, но траву заберем, и в следующий раз имей в виду, что личное пользование это не сколько угодно, и так далее, есть границы, понимаешь, они плавающие и относительные, но это не значит, что их нет, и так далее, ты на грани, ты крутой, у тебя есть работа, никаких детей под боком, и так далее, мы не думаем, что ты торгуешь, но поразмышляй об этом, обмозгуй всё, парень, пацан, малыш, и так далее, как всегда, и мне пришлось съездить еще раз, сначала к барыге, потом в спортзал, потом поспать, потом на работу, и все это время я бил копа в горло. Резкий удар – и он лежит и не может дышать. Пинки ногами, коленями. И так далее. Как-то вечером я сижу во дворе с Айданом М., одним из пацанов, с которыми я здесь познакомился. Когда он без своих корешей, то не такой напряженный и дерганый. Мы ржем над тем, что мама Марии назвала ее сукиной дочерью, и вдруг рядом оказывается его батя и начинает рассказывать о бандах прошлого, говорит, что в Глазго они имеют долгую историю, уже в VIII веке они метали друг в друга камни у реки Клайд, потом пришли католики, когда они поглотили Ирландию, и потом образовались «Cumbie Boys», «Tongs», и «Toi», и «Come On, Die Young», и «Brigton Billy Boys», и «Govan Team», и всякие разные «Mad Skwads» и «Young Teams» [69], и все остальные, как их там, а сейчас, говорит Стюарт, так зовут батю Айдана, у каждой долбаной ветхой высотки, у каждой захудалой лачуги есть своя банда, охраняющая свою территорию. Но все знают, говорит он с дурацкой ухмылкой, что там только одни скучающие подростки со спермотоксикозом, накачанные дешевым бухлом и плохими наркотиками. Так ведь, Айдан, говорит он и дает сыну подзатыльник, так ведь вы же не опасные, не по-настоящему опасные, и Айдан отталкивает руку Стюарта и говорит, да что ты вообще знаешь, мудак долбаный, что ты знаешь обо мне? Да ладно тебе, говорит папаша, я ничего плохого не имел в виду, и Айдан уходит, а Стюарт качает головой. Он смотрит на меня и долго смеется. Палец в рот не клади этому юнцу, говорит он, а потом стреляет у меня пару сиг и отчаливает. Гребаный бич, думаю я и жалею, что не заступился за Айдана. Мрачные кирпичные фасады, выходящие на улицу, однако скрывали почти весь упадок и нищету. Прохожие практически не видели лачуг, выраставших во дворах и забитых под завязку. Закоренелые представления о том, что синим воротничкам не нужно солнце, воздух, вода или простор, казались неискоренимыми. Тут звонит Кико, и я думаю, что больше не могу, но потом мы все равно едем в какой-то сквот, я сижу в фургоне с Кико и Раваной и каким-то незнакомым мне чуваком за рулем, и я спрашиваю, где все-таки находится это место, и Кико говорит Elephant and Castle [70]. Мгновение я ничего не слышу, и не вижу, и думаю только, EC, EC, Elephant and Castle, Elephant and Castle. Я замечаю, что Равана чешет левую руку, покрытую какой-то кровоточащей сыпью. И тут я вспоминаю, «Хейгейт истейт», EC, и говорю прямо в машине, что там ведь жили Дерек и Амин, с которыми мы пару лет назад вместе работали на «Атропосе», и я вдруг чувствую во рту этот вкус, это отвращение, как будто это было вчера, нет, как будто это было сегодня, на самом деле прямо здесь и сейчас. Тут дело в уважении и чести и достоинстве и все такое. В том, чтобы отстаивать все, чем они являются, хотя они ненавидят то, чем являются. Все знают в душе́, что ненависть к себе – самая сильная ненависть. Самый мощный мотор. Хейгейта, говорит Кико, больше не существует. Эту хреновину снесли, построили там просторные офисы для финансистов, или художественную галерею, или что-то типа того, говорит Равана. Черт, я все это почти забыл, говорю я Кико и Раване, но теперь начинаю припоминать. Так реалистично, что становится даже не по себе. Как будто время остановилось. Этот вкус во рту, говорю я, смесь пота и работы, травки и алкоголя, ржавчины и соленой воды, вкус блевотины и таблеток от морской болезни,
