меня есть собственная. – Белозерову смешила его неуступчивость. Да и сам он – быстро зажигавшийся, неравнодушный к любой мелочи, умевший рьяно сопереживать, так, что уже все забыли, а Рамилька помнил, искал ходы-выходы.
– Или ты в моя постель, или я на улицу, – поставил он ультиматум.
– Тогда давай вместе ляжем. – Она нашла компромисс. – Мы худые, влезем.
– Ты?.. – Он поперхнулся.
– Ничего подобного! – Она резко отрезала и даже грозно сверкнула слипавшимися от усталости глазами. – Просто поспим немного и с утра пораньше закончим набор.
Они улеглись, потушили лампу: руки по швам, ноги крепко сжаты. Но сон куда-то ушел, как будто и не было его. Ольга вздохнула и тут же почувствовала на груди осторожные пальцы. Все куда-то провалилось. Слишком долго она не слышала мужского запаха в опасной близи, тело не вздрагивало от прикосновений мужской ладони, а бедро не замирало, наткнувшись на набухшее желание. Она хотела отстраниться, но вместо этого почему-то сладострастно застонала и подалась к нему. Рамиль испугался, отдернул руку. Грудь запрыгала под блузкой, сама потянулась за его ладонью, колени распахнулись, не в силах сжимать кипящее внутри.
Первый раз оказался волшебным. Долгое воздержание – лучший афродизиак.
– Это… это по-товарищески, – пропыхтела она и снова набросилась, оседлала сверху, понеслась в неведомые дали в поисках блаженства.
На следующий день она проснулась как никогда бодрой и переделала кучу всяких полезностей, в разы больше, чем удавалось до этого. Удовлетворенная и счастливая, Ольга снова осталась ночевать у Рамиля. Опять третьи петухи пропели им колыбельную, но глаз не удалось сомкнуть и после них. Через неделю они наняли извозчика и перевезли ее вещи. Так намного удобнее: не надо идти по морозу, тратить драгоценное время. Встала, умылась, оделась – и уже на службе. Никто из товарищей не выразил недовольства или порицания: свободные люди имели право на свободную любовь.
Первый год она прожила с ним как случайная знакомая, без объяснений, без клятв. На второй год они стали называться супругами. Таким и бывает настоящее непафосное чувство: без громких признаний, без бряцания колец. Ольга растворилась в муже, дышала в унисон, стремилась предугадывать желания. А он твердо постановил: сначала революция, а потом все остальное, личное. Когда началась империалистическая война, Рамиля призвали на фронт. Он посчитал это удачным стечением обстоятельств. Там, на передовой, когда у мужичья нет на горбу пахоты и молотьбы, с ними проще разговаривать, а шальные пули станут хорошим подпевком к революционной песне. В 1914-м они сотворили никах – мусульманский обряд бракосочетания. Ей требовался какой-никакой статус, чтобы получать информацию с фронта. Гнусавый мулла что-то бормотал под нос и задавал жениху каверзные вопросы. Невеста не запомнила мечеть изнутри: на нее набросили платок, который едва позволял дышать и совершенно ничего не давал разглядеть. Зато получила вполне съедобные документы: мещанка Ольга Фахрутдинова, из татар.
Пока фронты запекались в военной неудобице, подпольщики не спали, агитация стала еще яростнее, обвинения – непримиримее. Накануне Февральской революции Рамиля арестовали и отправили в Сибирь. Жена узнала об этом спустя несколько месяцев: разнузданный февраль выставил кучу заграждений. Летом она хотела поехать к мужу, но партия не отпустила: готовился новый переворот, на этот раз – решительный и навсегда, нужны светлые головы, острые перья и горящие глаза.
Осень 1917-го она плохо помнила: только непрекращающийся бег и крики. Сама не знала, за кого сегодня будет кричать, срывая глотку, кого проклинать, а кого восхвалять. Такая работа. Трудно понять в этом котле, кто достойный, а кто с краешка, главное, чтобы победили свои, большевики, а там уже нетрудно будет разобраться. Октябрьская революция опьянила долгожданным триумфом. Сбылось! Все, о чем она мечтала, стало явью. Теперь наконец-то вернется Рамиль, и они заживут, задышат. Ольга уже давно забыла, что от революции хотела одного: искоренить институт брака и добиться равноправия для женщин, чтобы всякие любопытные не заглядывали в душу и не спрашивали, замужем ли, кто муж, какого звания. Теперь ей требовался Рамиль, ее единственный, горячий, ненасытный. Уже тридцать лет, пора рожать. Но он почему-то медлил, не спешил расставаться с сибирскими морозами.
В 1918-м она не выдержала и сама собралась к мужу выяснить, что или кто его держал. В конце концов, они давали клятву перед лицом Аллаха, ее нарушать нельзя. Ей до зубовного скрежета хотелось почувствовать на теле крепкие мужские руки, запах табака, смешанный с потом, застонать, забиться в сладких конвульсиях. Без того охрипшие командиры накричались вдоволь, запугивая отлучением от красного знамени, если она не откажется от глупой затеи и не останется строить новую власть сейчас же, без промедления, без отлучек к непослушному супругу. Не помогло. Белозерова собирала худые чемоданы, укладывала на самое дно старую желтую юбку с обтрепавшимися краями. Если ее заслуги не идут в зачет, то пусть. Если не заработала кусочка личного счастья, то пусть отлучают, расстреливают. Ей сейчас нужен Рамиль.
Избавление пришло само, в сереньком конверте с курским штемпелем. Тетка писала, что скончался отец. Теперь уже командиры примолкли, отпустили, хотя и подозревали, что Фахрутдинова из Курска поедет не в Москву, а в Сибирь.
Ростислава Константиныча похоронили, не дождавшись единственной дочери. Времена смутные, почта ходила буераками, то ли ждать, то ли не стоило – неизвестно. Ольга поплакала в опустевшей квартире, куда уже заносили пожитки нового доктора – молодого, толстого, спесивого. Она долго стояла над могилкой, рассказывала трудную повесть своей жизни, просила прощения, что не приезжала, не заботилась. Все казалось, что отец молодой, сильный, что еще много лет впереди, успеется. А оказалось, только горка земли на кладбище и больше никаких разговоров. Из уездного городка она вернулась в Курск. Предстояло выпросить прощения у тетки и ехать дальше, в Сибирь, конечно же, в Сибирь.
Ираида Константиновна сдала, почти ослепла, но все равно не доверяла дом дочерям и снохам: убирала, чистила и утюжила с утра до вечера. В соседней комнате расторопная невестка переутюживала за капризной матушкой.
– Что же ты, Оля, замуж вышла за бусурманина, благословения не попросивши, а теперь приехала, как на крестины? – тетка скрипела и бухтела, но не сдавалась.
– Я не на крестины, а на похороны, – тихо промолвила племянница.
– Отца в могилу свела твоя непокладистость. Он переживал за тебя, вот и помер до сроку. Да еще и эта революция.
– Революцию не трогайте, теть Ира, вам до нее еще дорасти надо.
– Дорасти, говоришь? А ты, погляжу, уже доросла! – Тетка то ли закашлялась, то ли закаркала, смеясь.
– Не уверена, что доросла, но я за нее уже пострадала… и продолжаю страдать… Но хотя
