цитирует соответствующие эпизоды кантикля:Поднялся Авраам и в руки взялдрова, огонь и острое железо,и оба, вместе[267], сын с отцом пустилисьв путь. Исаак отверз уста: «Отец,я зрю огонь и нож, но где же агнец,которого ты выбрал для сожженья?»[268]
В этой точке мир «Притчи» Оуэна начинает в первый раз расходиться с кантиклем – вначале слегка, а затем все более заметно. В тексте вдруг появляются слова, намекающие на оборонные укрепления – насыпи и траншеи:
Тут Авраам связал ремнями сына,земли насыпал и проделал стоки,и нож занёс он для сыноубийства.
В ветхозаветную историю вторгается хаотический военный шум оркестра. Внезапно крики и фанфары стихают –
…когда – о чудо! – из небесных сфердонёсся голос ангела: «На сына,о Авраам, не поднимай руки.Оставь его! Взгляни, и ты узришьбарана гордого, застрявшего в чащобе.Брось на алтарь барана вместо сына».
Этот таинственный момент с тихим пением солистов и звоном арфы повторяет музыку «голоса Бога» из кантикля – второе воззвание Господа к Аврааму, в котором Исаак был помилован. Но что-то начинает ломаться: повтор как бы соскакивает на первые такты кантикля – на словах Бог просит Авраама принести в жертву животное, но музыка повторяет ту, где он приказывал ему убить сына. Кошмар этого момента, который ощущаешь прежде, чем успеваешь его осмыслить, – скрежет, блеяние, далёкий топот, постепенно настигающие сознание, – и есть ядро «Военного реквиема», его главное событие, срежиссированное Бриттеном как гениальным драматургом. Словно захваченный самолёт, уходящий с курса, «Притча» Оуэна непоправимо отклоняется от ветхозаветного сюжета. Под музыку, в кантикле сопровождавшую подготовку к удару, Авраам убивает не только собственного сына, но начинает резню, захлёстывающую целый материк[269].
«Военный реквием», ч. III: Off ertorium
Чудовищный финал «Притчи о старце и отроке» Оуэна часто рассматривают как метафору преступления, совершённого одним историческим поколением над другим: в экранизации «Военного реквиема» британским режиссёром Дереком Джарменом (1989) жертвоприношение превращено в сюрреалистический театр убийства, разыгрываемый не то священником, не то мясником перед собранием гротескных дельцов, восторженно утирающих сальные подбородки. У Бриттена он получает более абстрактное, общечеловеческое звучание: пожалуй, это самая мощная из вариаций на тему любви и насилия в его музыке. Избиение отроков, которым кончается офферторий, самым ясным образом говорит слушателю о возможном триумфе зла; о том, что произойдёт, если дать победить жестокости.
Глава 9
Вверх по лестнице, ведущей вверх
Арнольд Шёнберг
1874–1951
оратория «Лестница Иакова» для хора, оркестра и солистов
YouTube
Яндекс. Музыка
Внук Авраама, сын Исаака, оставшегося в живых после отмены жертвоприношения, Иаков – один из самых обаятельных и противоречивых персонажей Ветхого Завета. Фигура его деда, возможно, может внушить читателю Библии робость: монументальный патриарх, Авраам кажется лишённым человеческих слабостей. История Иакова – обманщика и обманутого, любимого и влюблённого, хитрого, искусного, пылкого, немного нелепого и вместе с тем возвышенного героя – это, пожалуй, первая ветхозаветная история с многомерным, подробно прописанным персонажем в главной роли. Если психологические портреты Адама, Каина, Ноя и даже Авраама сводились лишь к ряду значительных деяний или слов, то Иаков предстаёт перед читателем героем превосходно написанного романа. Он совершает ошибки, платит за них, строит отношения с другими героями, переживает приключения, ищет счастье и борется.
Особенно интересны три сюжета из жизни Иакова. Во-первых – семейный, связанный с его братом-близнецом Исавом и их родителями – Исааком и Ревеккой; во-вторых – история любви Иакова к его жене Рахили, и, наконец, главное – его отношения с Богом. Имя Иакова возводят к ивритскому слову «пятка»[270]; младший и более слабый из двух близнецов, он появился на свет, хватаясь за ногу своего брата Исава. Так, уже при рождении Иаков – герой-трикстер, плут, выигрывающий не по «правилам», но благодаря хитрости и уму[271].
Несмотря на то что Исав был лишь на пару мгновений старше, он обладал правом так называемого первородства. Это – важнейшее в Библии понятие, связанное с привилегиями старшего перед другими детьми в семье – духовными (первенец получал родительское благословение и властные полномочия в клане; именно его торжественно представляли перед Богом) и материальными (двойная часть семейного наследства). Иаков, как известно{144}, выманил это право у брата, явившись перед ним в миг, когда Исаву, возвращавшемуся с поля, очень хотелось есть. В руках у Иакова была тарелка ароматной чечевичной похлёбки, и он предложил Исаву обмен. Мать близнецов, Ревекка, горячо любила младшего сына и позже втайне посоветовала Иакову предстать перед отцом вместо Исава и получить ещё и предназначавшееся брату благословение. Она нарядила его в одежду Исава, а чтобы слепой от старости Исаак убедился в том, что благословляет старшего сына (брутального, с грубой, покрытой волосами кожей на руках и шее, в отличие от щуплого гладкокожего Иакова), велела младшему накинуть на себя шкуру козлёнка[272]. Иаков и сам будет обманут точно так же, споткнувшись о вопрос неравных прав между старшим и младшим ребёнком. Полюбив Рахиль, младшую дочь своего дяди Лавана, Иаков согласится работать на него семь лет, чтобы заслужить право жениться на ней. Наутро после свадьбы, однако, он с ошеломлением увидит рядом с собой Лию – старшую сестру Рахили, хитростью отданную за него под покровом ночи после свадебного пира, поскольку по обычаю первой выходила замуж именно старшая дочь.
Бог относился к младшему из близнецов – пылкому, авантюрному, поэтичному – с особым вниманием. Один из самых завораживающих эпизодов Ветхого Завета – знаменитый сон, приснившийся Иакову по пути в Месопотамию, где он встретил Рахиль. Уснув после захода солнца – на голой земле и с камнем под головой, – он увидел во сне мистическую лестницу от земли до неба и ангелов, двигавшихся по ней вверх и вниз, а главное – Бога, который стоял на лестнице и говорил с ним. Его слова – расширенный и уточнённый повтор того, что было сказано Всевышним деду Иакова, Аврааму, о чём упоминалось в предыдущей главе: ещё одно обетование земли, и многочисленного потомства, и процветания. Но если речь, адресованная Аврааму, была полна захватывающей дух торжественности, то слова Бога Иакову поразительны по концентрированному в них чувству любви. Это, в первую очередь, обещание защиты и поддержки, которое можно прочесть как архетипические слова родителя ребёнку: «Знай же, Я – с тобою, буду всюду хранить тебя, куда бы ты ни пошёл ‹…›, Я не оставлю тебя, не исполнив того, что обещал тебе»[273].
Ещё один эпизод из жизни Иакова, принципиально важный для этой главы, произошёл позже и тоже связан с ночлегом во время путешествия: на этот раз – на обратном пути из Месопотамии. Переправив своё многочисленное семейство и слуг с имуществом через брод, Иаков остался на берегу один. То, что было потом, настолько таинственно, что лучше привести этот рассказ дословно: «Вдруг появился Некто и боролся с ним до самой зари, пока не стало очевидным: Иакова не победить. Тогда Боровшийся с Иаковом с силой коснулся его бедра – оно тут же вывихнулось. И сказал Он Иакову: "Не удерживай Меня – Я ухожу. Заря уже занялась". "Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня", – вырвалось у Иакова. И Тот спросил его: "Как зовут тебя?" Он ответил: "Иаков". "Отныне имя твоё будет не Иаков, а Израиль, – сказал Боровшийся с ним, – ибо ты боролся с Богом и с людьми – и побеждал". Тогда Иаков попросил: "Назови же и Ты мне имя Свое". Но Тот лишь сказал: "Зачем ты спрашиваешь об имени Моём?" И там, расставаясь с Иаковом, Он благословил его. Поэтому Иаков назвал то место Пени-Эль[274], воскликнув: "Я видел Бога лицом к лицу и остался жив!"»{145}. Мотив отчаянной борьбы, результатом которой становится духовное взросление, схватки, в которой победителю нужно благословение побеждённого, травмы, которая остаётся на память выигравшему, наречения его именем – всё это также можно интерпретировать как метафору отношений родителя и ребёнка.
Такая трактовка близка психоанализу. Любопытно, что Зигмунд Фрейд, летом 1895 г. рассуждая в письме о чувстве измотанности и опустошения при завершении одной задачи и молниеносном осознании следующей – новой и более сложной, сравнивал себя именно с Иаковом, чья победа в битве вынудила его же просить пощады{146}. Фрейд также интерпретировал общественную атмосферу своей страны –
