были видны только головы собравшихся, все обращенные в одну сторону – к стене, на которой рядом с исландским флагом висела эмблема сообщества. Там, у этой стены, можно было различить удрученного вида фигуру.
Трое друзей расположились в машине поудобней. Пушкин курил небольшую сигару, в то время как Энтони на заднем сиденье прокручивал в уме борцовские приемы, бормоча под нос их названия:
– Подсечка прогибом, перекрестный замок, захват сзади…
Включенный двигатель тихонько урчал под звуки доносившейся из радиоприемника проповеди. Лео был единственным, кому было явно не по себе. На его верхней губе выступили бисеринки пота, он нервно покусывал ноготь указательного пальца, пытаясь сосредоточиться на гнусаво-простуженном голосе, толковавшем четырнадцатую главу первого послания Павла к Коринфянам:
– Угодно ли Господу Богу нашему говорение на языках? А? Разве апостолы не говорили на языках? Разве Павел не дает нам понять, что превосходит других в искусстве беспрепятственно пропускать через себя Святой Дух на языке, на котором тот действительно и говорит? Единственное, от чего он предостерегает братьев своих и сестер из Коринфа, так это что слишком многие говорят на языках одновременно и что говорящие не понимают собой сказанного. Говорение на языках – это благодать, данная тем, кто чист духом, чист телом…
– Шаба-ди-да-да-да-ди-да-а баба-ба-би-биб-биббидддида дуа… – Энтони, приподнявшись на заднем сиденье, забарабанил по спинке переднего. – Бабба-дабба-диа бабба-диа…
– Послушаем-ка, что там происходит…
Пушкин погасил фары, открыл бардачок и включил встроенный туда другой радиоприемник, явно изготовленный специально для такого типа автомобилей. Он повертел ручку, пока сквозь шипение и треск не пробился мужской голос:
– …я начал выпивать с моим отцом. Мне тогда было двенадцать лет. С того времени моя жизнь изменилась… дззззззззззз…
Пушкин настроил приемник получше:
– Дзззззззз… отец перестал меня колотить, и мы с ним на пару начали лупасить мою мать. Она была шведкой. Я вырос на варенье! Смородиновом варенье!.. Она называла это фруктовой кашей…
Голос говорящего сорвался, но после продолжительной паузы, сопровождавшейся тишиной в зале, он, всхлипывая, продолжил:
– Это не еда для исландского мальчика!
Зал ответил смесью пофыркиваний и покашливаний.
Подняв крышку отсека под ручником, Пушкин достал оттуда небольшую аптечку. В ней оказался целый набор всяких ампул, пузырьков с таблетками, жгутов, шприцев и тому подобного:
– Это не будет красиво. Амфетаминчика не желаете?
Мой отец удивленно поднял брови, когда в радиоприемнике начал прокашливаться следующий оратор:
– Меня зовут Маур С., и я алкоголик. Впервые я попробовал спиртное в скаутах. Мы оба были в скаутах, я и мой брат Храпн, в отряде Нибелунгов. Это произошло во время похода на гору Мóсфетль. Старшие мальчишки взяли с собой фляжку с коньяком. Как только мы установили на вершине вымпел нашего отряда, кто-то выдернул пробку. Тот хлопок по сей день отдается у меня в ушах. Помню, как он тогда разнесся эхом в горах. Каждый раз, когда я проезжаю мимо тех мест, там будто кто-то стоит на склоне, засунув палец за щеку, и: “Плопп!!!” Это эхо слышно там до сих пор. А потом: “Дигг-дигг-дигг”. Или: “Глукк-глукк-глукк”. Или даже: “Гуыкк-гуыкк-гуыкк”… Первый глоток… Ощущение жидкости во рту было почти волшебным, как она растекалась по языку, как водопадом струилась в глотку. Я, помню, протянул флягу Храпну, но он посмотрел на меня как на сумасшедшего. И мне подумалось, что дурак он, раз не хочет последовать за мной на свидание с этой птицей забвения, потому что после первого же глотка я услышал ее зов: “Друг, друг! Я позабочусь о тебе, мои объятия крепки, мои крылья необъятны, как бездна. Я бездонна, как сама жажда…” Да… И после того первого глотка мое горло больше не просыхало…
Как же я завидовал моему брату Храпну, что он тогда отверг эту горькую чашу! Сегодня я понимаю, что тогда мной двигал мой комплекс неполноценности. Я никогда не был так же красив, как Храпн, и так же умен… И никогда не пользовался таким же, как он, уважением… Но я, конечно, не должен был позволять всему этому выбить меня из колеи! Он, например, никогда не мог сравниться со мной в метании молота. Короче, дела мои не стали лучше, даже когда мы были в спортивном училище в Нюрнберге, нет, там вообще все пошло под откос. Какое-то время я еще мог кое-как бегать, прыгать, метать и толкать, но это продолжалось недолго. Я очень благодарен моему брату Храпну, который часто выступал вместо меня и устанавливал различные рекорды от моего имени. Вообще-то это секрет, но я знаю, что вы сохраните его, как и все остальное, о чем говорится здесь на наших встречах. Да… И хотя он сейчас сидит в тюрьме за то, чего не совершал, он остается для меня главной опорой в борьбе с Бахусом. Ну или “фюрером”, как мы, братья, его называем…
Собрание захихикало.
* * *
Пушкин чуть слышно напевал что-то похожее на псалом, хотя вряд ли это было так: русский был убежденным коммунистом-атеистом. Это Лео понял из его реакции на чудо в кладовке. Однако, когда Пушкин, допев, смахнул навернувшуюся слезу, мой отец уже не был в этом уверен. И не он один: огромная черная ручища Энтони Теофрастоса Афаниуса Брауна легла на плечо русского приятеля:
– Это из православного?
Но Пушкин вдруг вскинулся на своем месте, и человек, который несколько мгновений назад довел себя пением до слез, снова превратился в сурового советского агента:
– Нет! Это песня космонавтов! Ее пели друг другу перед сном Попович и Николаев, когда их космические корабли, каждый на своей орбите, встретились как раз здесь, над Исландией. Но что тебе до этого? Тебя из происходящего там, наверху, интересует лишь всякое невероятное – боги, ангелы и прочая ерунда. Но помимо твоего невидимого там есть и другая красота. Это сам человек – цельное неделимое человеческое тело с управляемым нервной системой сознанием, – и он прекрасен во всех своих деяниях от рождения до могилы. Тут, конечно, требуется поэтическое мышление, способное поместить человека в условия, где он засияет, как новенький трактор в лучах утреннего солнца. А в этом пальма первенства принадлежит Советскому Союзу. У вас, американцев, есть истории о разносчиках газет, чистильщиках обуви, мальчишках на побегушках и посыльных, которые стали миллиардерами, но эти истории не говорят нам абсолютно ничего нового о самом человеке. Поскольку что нового в том, что людьми движет жажда наживы? Нет, такие истории давно устарели. Это не истории, это газетчина. Чтобы организовать такое представление, какое произошло на днях здесь, над нашими головами, необходимы коммунистический подход и эпохальное
