например, все едят – кажется, имели бы мы основание на сие претендовать? Однако, ежели рассудить здраво, то едва ли подобная претензия могла бы назваться правильною. Во-первых, кто ест, тот знает, зачем и почему ест; а во-вторых, если бы мы и правильно претендовали, от этого нас есть не перестанут. Сверх препорции все равно не будут есть, а сколько надо – непременно съедят. Статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые…
На этом заяц обыкновенно засыпал, потому что статистика имела свойство приводить его в беспамятство. Но выспится и опять примется здраво рассуждать.
– Едят нас, едят, а мы, зайцы, что год, то больше плодимся. Стало быть, и нам пальца в рот не клади. И летом, и зимой, посмотри на поляну – то и дело, что зайцы вдоль и поперек сигают. Заберемся мы в капустники или овсы или около молодых яблонь пристроимся, – пожалуй, и от нашего брата солоно мужичку придется. Да, и за нами, за зайцами, глаз да глаз нужен. Недаром статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые…
Новый сон, новые пробуждения, новые здравые мысли. Без конца заяц умную свою канитель разводил; и так прикинет, и этак смекнет – и все у него хорошо выходило. И что всего дороже – ни карьеры он при этом в виду не имел, ни перед начальством оригинальностью взглядов блеснуть не рассчитывал (он знал, что начальство, не выслушавши его, съест), а просто-напросто сам для себя любил солидно, по-заячьи, обо всем рассудить. Дескать,
Неправо о вещах те думают, Шувалов{53}
Которые стекло чтут ниже минералов…{54}
Вот, мол, у нас как!
Сидел он однажды таким манером под кустиком, да и вздумал перед зайчихой своей здравыми мыслями щегольнуть. Встал на задние ножки, ушки на макушку взбодрил, передними лапками штуки-фигуры выделывает, а языком, слово за словом, точно горох, так и сыплет.
– Нет, – говорит, – мы, зайцы, даже очень хорошо прожить можем. Мы и свадьбы справляем, и хороводы водим, и пиво в престольные праздники варим. Расставим верст на десять сторожей, да и горланим. А волк услышит, да и прибежит: «Кто песни пел?..» Ну, тут, натурально, кто куда поспел! Успел улепетнуть – в другом месте пиво вари; не успел – съест тебя волк, как пить даст! И ничего ты с этим не поделаешь. Зайчиха! правду ли я говорю?
– Коли не врешь, так правду говоришь, – ответила зайчиха, которая уже за десятым мужем за этим зайцем была, и все прежние девятеро у нее на глазах напрасною смертью погибли.
– Подлый народ эти волки – это правду надо сказать. Все у них только разбой на уме! – продолжал заяц. – Сколько раз я и говорил, и в газетах писал: «Господа волки! Вместо того, чтобы зайца сразу резать, вы бы только шкурку с него содрали – он бы, спустя время, другую вам предоставил! Заяц, хошь он и плодущ, однако, ежели сегодня целый косяк вырезать да завтра другой косяк – глядь, ан на базаре-то, вместо двугривенного, заяц уж в полтину вскочил! А кабы вы чередом пришли: «Господа, мол, зайцы! Не угодно ли на сегодняшнюю волчью трапезу столько-то десятков штук предоставить?» – «С удовольствием, господа волки! Эй, староста, гони очередных!» И шло бы у нас все по закону, как следует. И волки, и зайцы – все бы в надежде были. И мы бы, и вы бы, и с одной стороны, и с другой стороны… ах, господа, господа!»
Говорил, говорил заяц и чуть было совсем не зарапортовался, как вдруг услышал, что неподалёчку, в траве, что-то шуршит. Смотрит, ан зайчиха его давно стречка дала, а лиса-кляузница легла на брюхо, да и ползет на него, словно поиграть с заинькой собралась.
– Вон ты какой, заяц, умный! – первая заговорила лиса, – так ты сладко растабарываешь, что век бы я тебя слушала, и все бы слушать хотелось!
Умен был заяц, а спервоначалу и он обомлел. Стоит на задних лапках, как вкопанный, не то в сторону глазами косит, куда бы стречка дать, не то обдумывает: «Вот оно когда пришлось с здравой точки зрения на свое положение взглянуть…»
– Голодна, тетенька? – спросил он, стараясь как можно меньше робеть.
– И! что ты! Господь с тобой! да я пресытехонька! разве потом что будет, а теперь – и Боже меня сохрани! Здравствуй, заинька, будь здоров!
Села лиса по-собачьему и заиньку присесть пригласила; и он ножки под себя поджал. Поджал, сердечный, и все сам с собой рассуждает: «Как, мол, я ожидал, так, по-моему, и вышло. Всякому зверю свое житье: льву – львиное, лисе – лисье, зайцу – заячье. Ну-тка, вывози теперь, заячье житье!»
А лисица точно читает в его сокровенных мыслях, сидит да, знай, заиньку похваливает.
– И откуда ты к нам, такой филозоф, пожаловал?
– Недавно я, тетенька, из-за тридевять земель как угорелый сюда прикатил. Жил я в своем месте, можно сказать, даже очень хорошо. И семейство у меня было, и обзаведеньице, и все такое. Целую зиму мы у помещика на скотном дворе в омете{55} припеваючи прожили: днем спим, а ночью кленков да яблонек погрызем. Уж дело к весне шло, в лес бы собираться на дачу пора, ан к нам в омет волк пожаловал. «Какие такие звери? по какому виду?{56} с чьего разрешения?..» Я-то, признаться, убег, а зайчиха с зайчатами…
– Слышала я об этом. Волк-то мне кумом приходится, так сказывал. «Намеднись, говорит, я целое заячье гнездо разорил, а заяц убег, так как бы нам, кума, его разыскать?» Ан ты вот он – он. Смотри, жену-то, чай, жалко было?
– Уж и не помню. Вижу, что надо бежать, – и побежал. Прибежал, смотрю – зайчиха-вдова сидит: «Давай, мол, вместе жить!» И стали жить. Жили мы с ней, нельзя похаять, исправно, а теперь вот она убежала, а я остался.
– Ах ты, горюн, горюн! Ну, дай срок, мы ее изымем!
Лисица зевнула, легонько куснула зайца за ляжку (он, однако, сделал вид, что не заметил), повалилась на бок, откинула голову и зажмурилась.
– Ишь ведь солнце-то жарит, – лениво пробормотала она, – словно дело делает! Сём, я вздремну, а ты тем временем сядь поближе да покалякай.
Так и сделали. Лиса задремала, а заяц с таким расчетом сел, чтоб лисе его во всякое время мордой достать было можно, и начал сказки сказывать.
– Я, тетенька, не привередлив, – говорил он, – я всячески жить согласен. И трех лет еще нет,
