Книга Шесть дней любви - Джойс Мэйнард

Утро вторника. Еще день — и я должен был пойти в школу. Мама освобождала холодильник и понемногу отбирала то, что возьмем с собой. Получилось на удивление мало. Посуда у нас из секонд-хенда: пара сковородок и кастрюль, кофейник — в общем, ничего особенного.

Магнитофон мы возьмем, а телевизор оставим. Я решил посмотреть его на прощание, пока жую корнфлекс. Шоу Джерри Льюиса больше не показывали, зато началось ток-шоу «Жизнь с Риджесом и Кэти Ли».

— По его болтовне скучать не придется, — сказала мама о телевизоре. — На острове Принца Эдуарда будем слушать птиц.

— Генри, мы купим тебе скрипку, — пообещала она, — и найдем старого канадского преподавателя, чтобы учил тебя.

Виолончель мама решила не брать: инструмент ведь не ее. Хотя, по-моему, кража взятой напрокат виолончели — ерунда по сравнению с бегством из страны в компании Фрэнка.

— Ничего, — сказала она, — в Канаде новую куплю, на сей раз для взрослых. Выучишься играть на скрипке, будем концерты устраивать.

Жалела мама лишь о том, что придется бросить наши запасы — бесчисленные рулоны бумажных полотенец и банки супа «Кэмпбелл». Фрэнк предупредил, что для них места не хватит. Да и на границе, если нас остановят для досмотра, годичные запасы супа и полотенец наверняка вызовут вопросы. То же самое касалось маминых нарядов: блестящих юбок, шарфов, шляп с шелковыми цветами, степовок, мягчайших балеток и туфель на каблуках для танго — нужно было выбрать самые любимые. Все не поместятся.

Фотоальбомы в кожаном переплете, забитые моими фотографиями, мама возьмет обязательно. Ее детских фотографий в них почти нет. Папа на снимках без лица: это мама бритвой поработала. На отдельных фотографиях, там, где мне два, три и четыре, мама в балахонах для беременных. Переворачиваешь страницу, а младенца нет. Только в конце одного альбома отпечаток деткой ножки размером с марку — на память о Ферн.

Дорогих мне вещей набралось всего ничего — «Хроники Нарнии», «Большая книга фокусов», любимые в детстве «Щенок Поки»[20]и «Любопытный Джордж», а еще постер, на котором Альберт Эйнштейн показывает язык.

Самым дорогим своим имуществом я считал Джо. На машине он ездил всего раз, из зоомагазина к нам домой. Я решил: если Джо испугается, достану его из клетки и спрячу под футболкой, у самого сердца. Мне уже доводилось так делать, даже когда мы никуда не ехали. Сердце хомяка под шелковистой шерсткой стучало куда быстрее моего.

Жару Джо переносил плохо — два последних дня не бегал в колесе. Вялый и апатичный, он лежал на полу клетки, тяжело дышал и не притрагивался к корму. Я поил его водой через пипетку — встать и подойти к миске у бедняги не было сил.

— Я волнуюсь за Джо, — тем утром сказал я маме. — Не хотелось бы везти его на машине, пока жара не спадет.

— Генри, нам нужно это обсудить, — проговорила она. — По-моему, хомяков нельзя перевозить через границу.

— Провезем его тайком, — предложил я. — Посажу его себе под футболку. Я так и хотел, чтобы он не испугался.

— Если пограничники увидят Джо, они станут нас обыскивать и быстро сообразят, кто такой Фрэнк. Его полиция арестует, а нас отправит домой.

— Нельзя бросать Джо, он член семьи.

— Мы отдадим его в добрые руки, — заверила мама. — Может, Джервисы для внуков возьмут.

Я посмотрел на Фрэнка: он намывал полы. Они с мамой решили, что нужно оставить все дорогое и красивое, тогда болтать будут меньше. Фрэнк скреб ножом швы между кафельными плитками, там скопилась грязь. На меня он не взглянул, даже голову не поднял. Мама как оглашенная терла стальной мочалкой кафель над гриль-тостером.

— Без Джо никуда не поеду, — отрезал я. — Он самое ценное, что у меня есть.

Мама понимала: нового хомяка обещать бесполезно. Так же как собаку, о которой я мечтал.

— Ты не удосужилась поинтересоваться, как я отношусь к разлуке с папой! — упрекнул я. — У кого-то есть брат, у кого-то — сестра. А у меня только Джо.

Реакция мамы была предсказуема. Выражение ее лица почти не изменилось, но мои слова были точно ядовитый укол, от которого обледенела ее кожа.

— Это очень опасно, — прошелестела она. — Ты просишь рискнуть жизнью человека, которого я люблю, ради хомяка.

Что за бред?! Ее послушать, моя жизнь — сплошное недоразумение.

— Важно лишь то, что дорого тебе! — возмутился я. — Ты и он! Тебе бы только в кровать с ним залезть и трахаться!

Так я впервые произнес это слово, никогда прежде не звучавшее в нашем доме. Не слети оно с моего языка, ни за что не поверил бы в его невероятную силу. Вспомнилось, как мама лила молоко на пол, и еще один случай — настолько давний, что казался теперь потускневшей полароидной фотографией, — когда она сидела в чулане с тряпкой на глазах и выла, будто умирающее животное. Много позже я сообразил, что мама оплакивала погибшего младенца, своего последнего. Случай в чулане я почти забыл, но тут четко увидел маму, скрючившуюся на полу, сверху плащи и куртки, вокруг зимняя обувь, зонт, шланг от пылесоса. Такого воя я прежде не слышал и бросился на маму, словно мог его заглушить. Я затыкал ей рот, прижимался к лицу, но вой не утихал.

На этот раз воя не было, но получилось еще ужаснее. Примерно так я представлял Хиросиму после бомбардировки, когда делал доклад. Люди навсегда остались там, где находились в момент взрыва, они даже глаза не закрыли, хотя лица расплавились.

Мама застыла, в одной руке гриль-тостер, в другой — тряпка, которой вычищала крошки.

Первым заговорил Фрэнк. Он отложил нож, выпрямился и обнял маму за плечи.

— Адель, не переживай, — сказал он. — Что-нибудь придумаем. Хомяк поедет с нами. Генри, я прошу тебя извиниться перед мамой.

Я поднялся к себе и начал выгребать вещи из ящиков. Футболки с символикой команд, за которые не болел. Бейсболку с матча «Ред сокс», на который папа водил нас с Ричардом. На седьмом иннинге я достал сборник кроссвордов. Письма Арака, моего африканского друга, — связь с ним оборвалась пару лет назад. Кусок пирита, он же слиток золота, как мне думалось в детстве. Я хотел продать его, получить кучу денег и отправиться с мамой в чудо-путешествие. Куда-нибудь в Нью-Йорк или в Лас-Вегас, где устраивают настоящие танцы. Точно не на остров Принца Эдуарда.