И так мне в душу запали его слова о том, что есть у меня все задатки по совсем другой дорожке судьбы идти, что я не выдержал — взял и на следующее утро переписал всё добро на отца.
— Зачем? — нахмурилась Мила. Они нисколько не поняла такого поступка.
— А я знал, что он будет перечить, поэтому хотел, чтобы до него сразу дошло понимание — нисколько не шучу я и ничего мне не надобно, только благословение его прожить жизнь другую. И я так радовался, когда он ни слова не говоря меня выслушивал. Я думал всё, с миром отпустит меня отец. Но нет. Он сперва бумаги дарственные к себе за пазуху сунул, и только потом меня ором едва со свету не сжил. Ох, как же он вопил! Кричал, что ты мол, паскуда, неделю без денег поживи сперва, а потом уже говори, что купеческая доля для тебя невыносимая. Бумаги он себе забрал, чтобы я быстрее одумался и отошёл от своей идеи. Ан нет. Я всё равно до Вирграда добрался.
Мила сама не могла взять в толк, отчего ей вдруг эта беседа вспомнилась. Просто вспомнилась и всё тут. А потом к ней пришла мысль, что только настоящий друг таким сокровенным делиться бы стал.
«Надо было поблагодарить Саймона, — глядя на бутылочку, подумала Мила. — Он же для меня старался, так как никого-то ближе меня у него здесь нет. Он как друг поступил, а я взяла и накричала на него».
Совесть умеет портить жизнь. Всё то время, что Мила обрабатывала голову, она корила себя. Корила за Саймона, за то, что ранее не набралась смелости пойти в сторону коттеджей преподавателей, чтобы проведать заболевшего мэтра Тийсберга. А теперь… Что вот теперь делать?
Приведение самой себя в порядок вышло долгим и муторным делом. За окном стемнело так, что на небе стали видны первые звёзды. Мила с сожалением посмотрела на них, прежде чем в первый раз за этот учебный год надела новую форму. Она хотела сберечь её, но идти к мэтру Тийсбергу в том, во что она превратила прежнюю? Нет, Мила хотела выглядеть хорошо. Она даже расчесала и заплела волосы, прежде чем вышла из общежития.
Петляющая дорога до главной площади академии была Миле прекрасно знакома. А вот к коттеджам преподавателей она ещё ни разу не ходила, и эта неизвестность заставляла её сердечко трепетать. Мила с трудом представляла как найдёт нужный дом, но так далеко зайти на территорию у неё не получилось. Охранник на пропускном пункте не дал ей пройти дальше шлагбаума. Правда, стоило Миле в растерянности отойти в сторонку, как она увидела шагающего в её сторону мэтра Ориона. Она тут же обрадовалась, поспешила ему навстречу, и куратор группы сперва удивился этому, так как нисколько не узнал свою студентку. А, когда он понял кто перед ним и услышал просьбу, то уверенно сказал:
— Вам нет нужды навещать мэтра Тийсберга, лер Свон.
— Но я хочу его навестить. И не думайте, он нисколько не был бы против моего визита, — жалобно сказала она, и взгляд мэтра Ориона сделался сочувственным.
— В такой поздний час мы встретились только потому, что я шёл от господина Олафа фон Дали. Он поручил мне организовать прощальную церемонию с мэтром Тийсбергом.
— Прощальную церемонию? Так он всё-таки увольняется?
— Эм-м, нет. Мне грустно говорить такое, лер Свон, но мэтр Тийсберг не успел подать официальное заявление. Он умер. Сегодня немногим позже полудня его нашли мёртвым прямо за письменным столом.
— Он, — глупо захлопала она ресницами. — Он умер?
— Да. И мне жаль, по вам видно, что мэтр Тийсберг был человеком, которого вы действительно уважали. Но такова жизнь, лер Свон, она непосредственно связана со смертью. Люди рождаются, люди умирают.
Быть может, виной тому был порыв холодного ветра, но сказанное Люцием Орионом словно нож вонзилось в мысли Милы. Всё то время, что она бежала на кафедру некромантии, не видя перед собой дороги, в её голове звучали только эти слова — люди рождаются, люди умирают. Был в них какой-то страшный и очень важный смысл, на котором она никак не могла сосредоточиться. А там Мила вовсе перестала соображать. Её захлестнули рыдания. Причём так, что она села на корточки перед входной дверью и, пуская сопли и слюни, протяжно завыла. В висках тут же запульсировало болью и… вдруг словно кинжал вонзился в череп!
— Милка? Что с тобой, Милка? — ещё успела услышать молодая женщина, прежде чем обмякла в объятиях побледневшего Саймона. Мила не знала, не видела, не чувствовала, как её тело трясёт и как закатились её глаза.
— Милка. Милка, да что же это опять? — тревожно шептал Саймон, укладывая Милу в постель. Он знал, что не может помочь сам, но не понимал, что ещё ему делать. Звать на помощь профессора Аллиэра? Мчаться к целителям, которые в прошлый раз сказали, что больше никакой помощи Твари не окажут? Оставить подругу одну?
— Проклятье! — ругнулся Саймон в сердцах, но тут молодая женщина начала немного приходить в себя.
— Саймон? — слабо простонала Мила, и Саймон, присев возле неё, взял её холодную ладошку в свою.
— Да, я это.
— Саймон, мэтр Тийсберг умер. Он умер. Я одна! Одна!
Мила заскулила так громко, что Саймон невольно испуганно посмотрел на стену. За ней находились основные помещения кафедры. Профессор Аллиэр мог всё это услышать.
— Ты не одна, я с тобой.
— Одна! Умер!
После этих криков Мила вдруг обхватила голову руками и, сжавшись в калачик, вновь утратила способность воспринимать происходящее. Она начала нести какую-то чушь — вроде бы слова, но среди них не было ни одного понятного. Саймон перепугался вусмерть. Пожалуй, не потеряй Мила сознание в очередной раз, он бы всё же побежал за помощью. Но молодая женщина затихла и вскоре начала дышать ровно и спокойно, как если бы спала. Даже губы её порозовели.
Зато теперь Саймона потряхивало. Он долго сидел возле Милы, не сводя с неё глаз, над чем-то напряжённо думал и периодически поправлял на молодой женщине покрывало. Как и в прошлом году, август выдался более чем прохладным. А затем, ни с того ни с сего, Саймон резко поднялся на ноги и, рывком открыв дверь, вышел на улицу. Звёзды светили совсем ярко. Стрекотали сверчки. Затемняя силуэт луны, в небе прошмыгнула то ли птица, то ли летучая мышь. Вот полёвка испуганно пискнула, это её едва не раздавил мужской сапог. Саймон решительно ступал к главному входу на кафедру, не обращая на
