и раскаяния.
«Я знаю, что ты не моя женщина», — развожу руками. Какая разница, что мне жаль — я провожаю ее на автобус, провожаю на самолет, поезд, дилижанс. Расставание — это сладкая, щемящая, предопределенная боль. В тон серой прохладной весне. Пусть у нас были то утро, ночь и полдень в пустыне, пусть мы видели обнаженный уродливый Вегас — все это вместе, напополам, ее глазами — моими глазами, общим взглядом (настоящее волшебство, как будто у материи есть разные версии: в моих, ее глазах, ладно, не суть), — все это время со мной была не моя… А где моя? Почему не приходит меня мучить, любить, утешать?..
Вот-вот она окажется тут — я знаю время прибытия ее рейса и, как веригу, надеваю: «моя женщина едет». Для моей женщины я стелил путь в этот город и дом, плакал по потерянным связям, соображал, как превратить виртуальную связь в связь, ведь учился прежде только нюхать и осязать своих людей, а тут — мне пришлось ради нее два с половиной года учить язык любви через расстояние. Человек способен на все, даже жить в эпоху, где уехать — значит уехать навсегда, или хуже, как в двадцать первом веке: уехать — не значит ничего, и твои подвывания уже никому не понятны. Ведь вот они, кнопки на телефоне: ты связан с любым знанием человечества, выкопанным из молчания, одетым в слова…
Ты слишком любил запах и прикосновения. Вот он, последний раз с Дашей: последнее легкое касание ее щеки, даже не поцелуй, даже не объятие, просто щека и щека, до сих пор где-то там, в застывшей секунде. Хорошо превращать потенциалы в историю. Ты не моя женщина, я не могу предложить тебе остаться, я должен служить той — своей, строгой и не влюбившейся в меня. Ее сердцу больно, и мое сердце назначено судьбой, чтобы стучать за нас обоих. Это называют несчастной любовью?..
И я принимаю и увожу ее в свой дом. Я снимаю новый, чистый дом. Это дом невинности — такую табличку мы повесили. Корни дома сплетены с корнями яблони, апельсинового дерева и пальмы, что заняли крошечную лужайку. И поначалу через сон мне даже мерещится, что это исполнение мечты: с моей женщиной мы бодрствуем и засыпаем в унисон, вот сердцебиение в недрах нового старого дома, который я снял нам, и я слушаю, попеременно мы сторожим сердцебиение, пока не узнаем, что это общее сердце бьется и нет раздельных нас. И она твердит, впервые разморенная калифорнийской весной, делающей душу медленной, как ленивую кошечку: «Ты всего добьешься, потому что я с тобой, ты все можешь», — только вот она не хотела моих плодов, не хотела моего семени, это так стыдно и отвратительно, и может ли мужчина признаваться?..
В том, что его не хотели или не нашли достойным, что у него растут грязные, задевающие гнилые перекрытия рога?..
Неотступное чувство обмана и гнева стало переполнять меня, я стал пропадать в полицейском джиме, в полицейском тире, я стал избивать встреченных на дороге наркоманов, приспускавших при нашем появлении штаны, Дамиан прошептал, сбиваясь от ужаса на русский: «Ты нас подведешь под статью, нас обоих посадят, зачем ты это делаешь?.. What a heck is wrong with you? You’re doing it all wrong, here, lemme show you» — он показывает, как бить правильно, чтобы не оставлять следов, чтобы не понятно было, что это тупые патрульные отлупили заблудыгу, и он видит, как в моих глазах танцуют кровавые черти. «What did that fucking desert do to you, man? — спрашивает ночью полушепотом, как будто это он теперь мой духовник или любовник. — I told you it’s a bad idea to go there. No one should be gone to the desert alone with a woman. It’s woman’s land, it has eaten already so many of our tribe, man, I wish you knew!.. You’re just a freshman, I am so sorry for you… You never been like that, you never been angry or violent. What did you see in that desert?»
А мне нечего ему сказать, хотя и ждет он терпеливо, точит нож и ждет, что на следующем деле я захочу забрать уже не меньше чем чью-то жизнь. Он не понимает, что пустыня ни при чем, но видит, что мужское во мне полюбило вдруг острые, хорошенько заточенные ножи.
А о чем она пытается сказать? Это странно, невозможно — улавливать предательство любимой, хотя оно не спето и яростно запечатано. Странно предвосхищать его; это как быть захваченным силой, духовной мощью — исходящей из того раздела космоса, который никогда не исчезает и не перестает быть и в котором свет пропадает, но который сам не может перестать, который остается всегда идеальной притягательной силой, — захваченным ею. В то же время остаешься материальным, из крови и кожи, органов, молекул, электричества сотканным человечком, который истлеет и пропадет в забвении. И на шкуре тебе надо перенести сложные узлы и вязь космической истории, в которых вплетаются странные исполинские, безымянные, безголосые силы, не знающие границ, притяжения, света, времени, и между ними творится духовная история — а что, бывает и такая? — отображением которой ты без суда приговорен быть. Да, впрочем, откуда это «приговорен»? Все только по доброй воле, по мягкому закону постоянного мельтешения, движения, истлевания, Возмездия. И не двигаться — значит не быть, а двигаться доведется только по проторенной дорожке в дальнем космосе истории, а когда все драмы его прогорят, то что тогда?..
Я помню afterglow своей ярости — когда я вышвырнул ее. Да-да, вторую женщину за весну, я выставил вон из дома, сказал Дамиану: «I would either kill her or… I had to let her go». — «If that was my wife cheating on me, I would kill», — злобно отчертил между нами Дамиан, он, кажется, никогда не простил мне слабости: у тебя в руках, чувак, сказал его взгляд, пушка и значок, ты наделен самой прямой непосредственной властью, больше только у президента-импотента, но повел ты себя как импотент?.. «Почему не убил?!» — рявкнул мне в лицо, и я почернел и утратил невинность, доверчивость. Озлобился и стиснул клыки, оставшись наедине с разъяренным отражением.
Помню, как разгадал ее зависть и предательство — по лукавому, смутившемуся взгляду, — понял, что невозможно пережить предательство твоей женщины, а она — предает, помню, как понял, что такое нельзя выразить словами: слишком больно и пошло, слишком пусто, слишком избито, это случается то
