Ну дак вот, этот самый молодец нашел ее в лесу, привез домой, да и поженился на ней. Дочка-то твоя жила у моего брата, а этот молодец выстрелил брату глаз, да я и то на него не сержусь. За его доброту предоставил ему твоего сивко, а ты отсулил его мне назад? Тому еще три года, да он мне не нужен был, потому доставить его было некому, приятеля такого не было, а самому мне не надо.
Купец этому не уверяется.
— Угодно ли, я вам докажу, — говорит леший.
— Пожалуйста, докажи, тогда поверю.
Леший скрылся и часа через три приводит купеческую дочь, а парня жену:
— Твоя ли, господин, дочь?
ЭКО ТЕБЯ ЛЕШИЙ НЁС!
ЗНАВАЛ я мужика тоже с Пельшины, такой дурной мужичонко, дурнее меня. Он-то и рассказывал, как нечистый носил.
На Пельшин-то Егорьев день пивной праздник. "Я, — говорит, — с Егорьева дня пировал долго, пировал, пировал да вижу, мужики-то берутся за соху. Стой, думаю, будет и мне пировать; да пуще баба ругается, поедом съела.
Встал я утром ранехонько, нашел немножко винца, опохмелился, да и говорю бабе:
— Баба, я седни пойду в кузницу, надо сошники товарить да начинать пахать.
— Дак что? Ступай, будет уж пировать-то. Смотри-ко, все пашут, а у тебя сошники еще не готовы. — И пошла, и пошла.
Я схватил скорее шапку да сошники и побежал, а она еще на дорогу-то напевает. До кузницы не шибко далеко, иду это я потихоньку, и всего-то версты с четыре; думаю: все равно день-то манить, а в голове-то не то чтобы шумит, а так неловко, ну знамо дело, с похмелья.
Вдруг, братец ты мой, нагоняет меня мужик на лошади, и мужик-то знакомый.
— Садись, — говорит, — паря, подвезу.
Я сел и поехали. Едем да разговариваем. Подъехали к кабаку, мужик остановил лошадь:
— Выходи, — говорит, — выпьем по стаканчику. Я привяжу, — говорит, — лошадь, да и иду за тобой.
Я вошел в кабак, выпил стаканчик, сижу дожидаюсь мужика, а его нет да и нет. Вышел из кабака, смотрю: ни мужика, ни лошади нет, их и след простыл. Ну, думаю себе, видно, неохота ему меня везти-то и обманул. И пошел я, братец ты мой, один; до кузницы недалеко, скоро дойду. Вот иду, смотрю: стоит солдат да и с ружьем.
— Куда ты, — говорит, — черт серый, лезешь или не видишь, что здесь караул.
Что, думаю, за оказия, какой такой караул.
— Да какой, — спрашиваю, — служба, караул-то тут?
— Дурак, видишь, застава. Да ты, приятель, откуда?
— А с Пельшины мы, — говорю, — будем.
— Никакой я Пельшины не слыхал, где это такая Пельшина?
— Да в Вологодской губернии.
— По кой это черт тебя сюды-то несет?
— В кузницу, я, служба, пошел, сошники наваривать.
— Давно ли из дома-то?
— А часа с три, не боле, будет.
— Ну, дак скоро эко тебя леший нес! Ведь ты пришел в Казань, верст триста за Москву, будет это Казань-то, — говорит солдат.
Вот-то, думаю, раз, и взаправду меня черт носил. А служивый хохочет, ему что? Не пахать и ладно, отстоял свои три часа, да и в казармы. А мне до Пельшины далеко. Расспросил я служивого, как мне пробраться домой и пошел. Думаю себе, хоть и не так скоро, как черт меня нес, а все-таки дойду.
Иду это я себе потихоньку, вдруг догоняет меня тройка, ямщик едет порожнем.
— Садись, — говорит, — подвезу.
Я сел, едем потихоньку, приехали в Москву, все, как следует, да прямо к трактиру. Приходим в комнату, все, как следует, трактир дак трактир и есть, как и у нас в Кадникове. Ямщик заказывает чаю, принес нам половой приборы.
Дайте-ко нам, — ямщик говорит, — полумерок водки. Принесли и водку, рюмки, все, как следует. Ямщик наливает рюмку.
— Пей, — говорит.
— Нет, брат, ты начинай.
Тот выпил, наливает другую. Я взял рюмку, хочу пить, да и перекрестился.
Как, братцы вы мои, перекрестился, так ни Москвы, ни трактира, ни ямщика и не стало, а сижу я на елке, и еловая шишка в руках. А деревня-то наша и видна с елки-то.
Дак вот какую штуку сыграл со мной леший. Да, скоро же он, ребята, и носит, а кажись, и ехали-то тихо.
Я ПОХЛЕЩУ ТЕБЯ ВЕРШИНАМИ БЕРЁЗ!
ОДИН мужик имел дурную привычку хлестать кнутом по сторонам, по кустам и деревьям, куда бы он ни ехал. Раз он пошел осенью в лес по грибы и заблудился... Утомился страшно, бродя по лесу целый день; сел на пенек отдохнуть. Свечерело. Видит мужик: невдалеке мерцает огонек. Пошел к нему. Огонек светился в избушке. Зашел в нее.
Здесь встретил он одинокую женщину, которая мучилась родами. Он помог ей разрешиться от бремени. Она попросила у него русского хлеба. Он дал ей кусочек.
В полночь послышался необыкновенный шум в лесу.
— Это мой муж идет, — говорит родильница. — Спрячься на печку.
Едва успел спрятаться мужик, как в избу вошел седой старик в белом балахоне, в лаптях и берестяной шапке. Взглянул он на печь и говорит:
— А, приятель, попался! Ты мне все глаза выхлестал: куда бы ни поехал, все хлещешь по мне кнутом... Слезай-ка с печи, я похлещу тебя вершинами берез, так не будешь впредь хлестать без нужды по чем попало!
Но жена хозяина вступилась за мужика:
— Не тронь его, он помог мне разродиться и дал русского хлеба.
— Ну, хорошо, что помог моей жене, а не то худо бы тебе было, — сказал старик.
Нетрудно догадаться, что это был леший, а жена его — русская девка, проклятая своею матерью.
ХА-ХА-ХА, КОГО ВЕДЁШЬ?
ПОШЛИ мы как-то раз косить с батьком (с мужем). Батько ушел вперед, а я осталась назади. Замужем-то я жила первый год: ни полей, ни лугов не знала. Батько так ли идет вперед ходко, что я не могу и догнать. Я уж бежала, бежала за ним, да мне уж толенько[42] стало. Я и рыкнула:
— Дожидайся!
А он мне сказал:
— Иди скорее-то!
Делать нечего уж мне: я так все поле за ним бегом и пробежала. Уж заосечье[43] пойдет, а он все бежит. Я
