аукнуться большими проблемами. Такими, о которых не то что говорить — даже думать не хочется.
Первой неприятностью оказалась река и обрезанный наполовину мост — несмотря на стремление Улья соединять дороги с дорогами и мосты с мостами, на этот раз подобрать подходящую пару ему не удалось. Пришлось свернуть и проехать ещё два городских квартала до соседнего моста.
Там, на набережной, их заметил кусач, и Шпильке даже пришлось по нему пострелять. На выстрелы из не оборудованного глушителем двести третьего примчался топтун и штук пять бегунов. В этих стрелять не пришлось — Штайн снова прибавил газу, заметив достаточно свободный участок дороги.
На мост въезжали с некоторой опаской. Одна его половина, стоящая на крепких бетонных сваях, выглядела надёжной, а вот вторая прилетела, похоже, прямиком из богом забытой провинции — деревянный настил местами прогнил, обнажив ржавчину арматуры, торчащей из раскрошившихся опор. Но, как ни странно, мост выдержал вес машины и людей в ней.
Соседний кластер почти полностью зарос прозрачным сосновым лесом, вглубь которого вела давно не использовавшаяся колея. Для городской малолитражки она была непреодолимым препятствием, но Штайн и не собирался на неё съезжать. Вместо этого снова погнал машину вдоль реки по укатанной грунтовке.
Вскоре дорога сошла на нет. Штайн, остановив машину, сообщил, что теперь они снова пойдут пешком, и направился в лес по едва заметной заросшей травой тропинке. Шпильке ничего не оставалось, как последовать за ним. Радовало только одно — в лесном кластере заражённые если и есть, то немного. И в основном — всякая мелочь вроде бегунов.
Но всё было спокойно. Никто не урчал из-за деревьев, не полз в их сторону. Царила полнейшая тишина. Шпильку она почему-то нервировала, хотелось услышать хоть единичное птичье чириканье, хоть шорох растущих вдоль тропки кустов.
Шпилька, давно уже научившаяся прислушиваться к собственной чуйке, не стала долго думать, протянула руку к ближайшей ветке… и отдёрнула, услышав повелительный оклик.
— Не трогай! — строго приказал Штайн. — Кожу обожжёт.
— Ядовитый? — с недоумением спросила Шпилька, разглядывая более чем обычного вида куст.
— Обработан кое-чем.
В голове Шпильки что-то щёлкнуло, и всё встало на свои места. Везение действительно было не везением, а тщательно подготовленным планом, включающим в себя и небоскрёб, приютивший их на ночь, и машину в подземном гараже. Шпилька без раздумий вскинула двести третий, намереваясь всадить пулю в не вовремя обернувшегося Штайна.
И почему-то кубарем полетела в сторону от тропинки, аккурат туда, где было свободное пространство между кустами. Вскочила. И остановилась, услыхав за спиной голос, в котором явственно сквозили урчащие нотки.
— Молодец, что догадалась, но убивать Шайтана не стоит — сейчас вы с ним действительно на одной стороне. Мы все — на одной стороне.
Шпилька резко обернулась и уставилась на квазиху, как раз снимавшую с головы капюшон своего балахона.
— Ну здравствуй, сестрёнка. Давно не виделись. Рада, что ты не спешишь расстаться с моим подарком, — улыбнулась в оба ряда зубов квазиха и кивком указала на двести третий. — Пора нам, наконец, познакомиться. Меня зовут Ада.
— Да ёперный же ж ты театр и актёры-дублёры, — выругалась Шпилька. — Сколько же вас?
Поразила её не столько встреча с той, которая однажды спасла ей жизнь, а лицо квазихи. Её, шпилькино, лицо. Пусть даже оно и было несколько изменено произошедшей с Адой мутацией.
Глава 14
Кое-что об Аде
В тот роковой день, когда в машину её хозяина села черноволосая женщина по имени Анна, Лайма с самого утра не находила себе места. Сообразительность чистопородной немки была особой гордостью для её хозяина, но в этот раз даже она не могла помочь собаке понять, что же не так. Нос Лаймы тревожил едва заметный кислый запах — чужеродный, отчего-то казавшийся очень и очень опасным.
А вот пассажирка Лайме понравилась сразу, несмотря даже на исходивший от неё алкогольный душок — ощущалось в ней нечто эдакое, безумно надёжное и неизменчивое, идеально подходящее к той ситуации, которая вот-вот должна была наступить. Будь овчарка бездомной собакой, и её симпатию можно было бы назвать любовью с первого взгляда. Но на тот момент сердце Лаймы всё ещё безраздельно принадлежало хозяину, особенно с учётом ощущаемого ею приближения неотвратимой беды.
Момент, когда она поняла, что хозяин ей больше не хозяин, был ужасен. Лайма долго кружила вокруг чудовища, потерявшего не только разум, но и даже знакомый ей с детства запах, который всегда ассоциировался у неё с любовью и заботой. Отбегала в сторону, скулила, лаяла и всё яснее понимала, что хозяина больше нет. А потом сдалась, осознав вдруг, что осталась одна.
После был изматывающий забег по московским улицам от монстров, и спасло Лайму лишь своевременное появление людей на больших машинах, пахнущих бензином и соляркой. От самих людей нестерпимо несло порохом и, к удивлению собаки, такой же неизменностью, как от пассажирки по имени Анна.
До утра Лайма отлёживалась в каком-то грязном подвале, лакая воду из грязной лужи — словно бездомная. А с первыми лучами солнца пошла по следу. Сначала по своему — до подъезда, где жила Анна. Потом — по её.
Так они встретились снова — и разлучились спустя всего несколько дней.
Повторно отыскав хозяйку, Лайма больше не отходила от неё ни на шаг. Охраняла от опасностей, которые люди ввиду ограниченности их органов чувств не всегда замечали, помогала охотиться на муров и заражённых. Она вся, без остатка, сосредоточилась на хозяйке, определила её центром всего своего существования. И даже Дары немецкой овчарки проявлялись исключительно те, что были в данный момент нужны хозяйке. Так проявился Дар защищаться от кисляка и прочих внешних воздействий вроде агрессивной химии или смертельно опасного для иммунных фунгицида. Так же появился и новый, усиленный нюх, которым она могла по желанию делиться с людьми.
Но даже этот нюх не смог пробиться через запах травяного дезодоранта, которым наполнены были помещения бывшей базы внешников. Лайма, давно привыкшая к этому запаху, не придала ему значения — и теперь горько сожалела об этом.
Хозяйку украли! Вызывающе нагло, прямо из-под её, Лаймы, чувствительного носа! Налили дезодоранта с запасом, чтоб она уж точно ничего не унюхала, и заперли в этом вентиляционном коробе.
Если бы Лайма умела ругаться, она бы сейчас выдала многоэтажную тираду на великом и могучем собачьем. Но на деле получалось только скулить, чувствуя, как катятся из глаз горькие слёзы.
Пометавшись между закрытыми выходами, Лайма принялась лаять в надежде привлечь к себе внимание. В какой-то момент она
