– бродить ночью в одиночку. Кобыла у тебя ладная, да и гостинцы нам не помешают.
Слова давались шаману тяжело, будто белоярский язык был не родным для него. И в подтверждение моих мыслей он обратился к кому-то позади меня. Я узнал отдельные слова старонарамского языка.
Стоило ему замолчать, завывания стихли, и я вдруг ощутил, как путы спадают с тела. Даже пошевелил руками, чтобы убедиться. Мгновение, и воздух вокруг меня сгустился, отчего на лице кочевника проступила насмешка.
– Ой, да перед кем ты пыжишься, щенок? Не трать силы, мы тебя не тронем. Ты выполнил свое обещание, не бросил меня в темницу, не кинулся в погоню. Я поверил тебе и не прогадал. Мы – народ простой и от ваших городских пороков далеки. Я отвечу тебе добром на добро.
– Тогда отпусти меня. И верни мою лошадь, – буркнул я, поднимаясь на ноги.
– Лучше бы тебе побыть с нами до утра, кудрет, – хмыкнул шаман. – До рассвета ты живым здесь можешь и не пройти. Наша община велика, а сегодня ночь священной охоты, дарованная духами земли.
В тот же миг на шамана обиженно рыкнула женщина. То, что это женщина, я понял лишь по голосу – тонкому и визгливому. Внешне же ее было не отличить от уже знакомого кочевника – подпоясанная веревкой широкая рубаха до колен, шаровары и грубые башмаки, наколки на лице, спутанные волосы, смутно напоминающие гнезда крупных птиц. В мягком белом свете я видел только их двоих. Остальные тени прятались во мгле, что-то лопоча на старонарамском.
Кочевник осадил их одним коротким приказом, и вокруг воцарилась тишина, нарушаемая шелестом листьев на деревьях и приближающимся цокотом копыт. Привычным к темноте взглядом я различил Зарю, которую оседлала неясная фигура. Лошадь послушно переставляла ноги, словно никуда и не убегала.
– Топай давай, нечего башкой вертеть по сторонам. Поздно уже, жрать охота, – поторопил меня кочевник.
– То есть вместо ужина вы решили поохотиться на путников? – пробормотал я, сжимая рукоятку особого кинжала, который у меня, хвала Владыке, не отобрали. Вот меч, к примеру, отняли.
– Сказал же тебе, сегодня – ночь священной охоты. Охотникам некогда жрать. Но раз уж нам попался ты, значит, сегодня духи велят не убивать, а спасать. Кто мы такие, чтобы спорить с создателями всего сущего?
Я с интересом слушал кочевника, двигаясь вслед за ним. Пятеро его… товарищей шагали позади. Наездник, оседлавший Зарю, так и не спешился.
– Руку-то с кинжала убери, кудрет, – со смешком велел кочевник. – Раз уж охота не задалась, то нечего нас бояться. Да и мы плевать хотели на твою жгучую сталь.
Я с неохотой разжал пальцы. Ни к чему гневить дикарей, которым под силу раздавить меня в кашу своими песнопениями.
Мы тащились по едва видимым тропкам, освещаемым одним огоньком, да и тот наверняка горел только для меня, как для нежданного гостя. Кочевники двигались так уверенно, словно могли преодолеть этот путь с завязанными глазами. Откуда-то издалека доносился глухой бой барабанов. Мы петляли между деревьями, за которыми обнаруживались все новые и новые тропки, поднимались и спускались вниз. Наконец вдалеке показались три высоких костра. Вековые деревья, склонившиеся к поляне, будто в поклоне, мешали рассмотреть людей, что сгрудились вокруг огня.
Стоило нам выйти на поляну, как все, кто там находился, замерли и с любопытством уставились на меня. Не замолк лишь бой трех обтянутых кожей барабанов. Не буду лгать, я даже стушевался под двумя десятками взглядов. Три чумазые девчушки лет шести-семи подскочили к нам, и одна из них – самая смелая – подергала кочевника за штанину. Они что-то залепетали по-старонарамски, отчего мне стало еще неуютнее. Я был для них диковинным зверем, выходцем из чуждого и враждебного мира, который попал в поселение не пленником, а гостем.
Пока кочевник что-то отвечал детям, я осторожно осмотрелся. Между деревьями терялись небольшие приземистые домики, обмазанные глиной. Три костра наверняка были ритуальными, на четвертом же – уже почти потухшем – томился большой казан. Видимо, ужин в священную ночь.
Обитатели общины казались отражениями друг друга: одинаково лохматые, покрытые уродливыми наколками, одетые в тряпье. Рисунки чернели и на лбах подбежавших к нам девочек.
Стоило мне присмотреться к сгорбленной женщине, неторопливо помешивающей варево в казане, как с губ сорвалось изумленное:
– У вас там… бичура!
Кочевник проследил направление моего взгляда и ухмыльнулся. Я таращил глаза, не в силах объяснить, как люди умудрились поладить с нечистью. Это ведь точно была бичура! Зеленоватое сгорбленное тело покрывала длинная износившаяся рубаха, седые космы топорщились, словно в них жили птицы, лица я не различил, но длинный крючковатый нос выглядывал даже из-под косм.
– Не таращись, а то обидится еще – замахаешься потом прощения просить. Она у нас… ранимая.
– Это же… нечисть, – пробормотал я, осмотрительно понизив голос на последнем слове. – Зачем вы подпустили ее к себе?
– Дурак ты, кудрет, – хрюкнул от смеха кочевник. – С нечистью порой проще, чем с людьми. Кто ее кормит, тот и хозяин. Сам кормит, из своих рук, без страха, а с добром, тому она и служить будет.
Я так и замер с открытым ртом, не зная, что на это ответить. Наставники учили, что нечисть не дружит с людьми. Это же из раза в раз повторяли бывалые навиры. Нечисть – существа, ведомые инстинктами, не имеющие чувств и привязанностей. Однако дружба Амаль и Душечки, благоволение Мауре самого Шурале перечеркнули это правило, как и бичура, прижившаяся в поселении кочевников.
Шаман настойчиво подтолкнул меня к главному костру, вокруг которого уже расселся десяток человек. Все таращились на меня так, будто нечистью здесь был я. Каждый что-то неторопливо прихлебывал из глубоких глиняных пиал.
Я уселся прямо на землю, как и все остальные, тихонько радуясь тому, что одет в теплый походный плащ навиров, а не в тряпье здешних обитателей. Пожилая женщина с копной седых волос, в которых виднелись не только веревки, но и… кости, добродушно протянула мне наполненную почти до краев пиалу. Я покачал головой, отказываясь. Не хватало еще что-то есть и пить здесь. Усыпят, зарежут, а потом сожрут меня самого. Бичура с удовольствием сварганит сытный супец из глупого навира. Нет уж!
Губы женщины обиженно поджались, отчего морщины, которые я поначалу не приметил, вдруг проступили, словно трещины на сухой земле. Кочевник пихнул меня локтем в бок и выразительно кивнул на пиалу.
– Я не буду пить, – процедил я.
– Брезгуешь иль трусишь? Не боись, травить не станем. Раз уж ты гость, то, будь добр, не упирайся и делай
