ли? Снова та же история с именами… Но кто же они, кто я?!
Я квартира, я и добрый жилец, и злой жилец. Все это — я, и вдобавок я еще хочу знать, кто я такой? Ха-ха-ха! Тише! Вчера лишь люди смеялись над тем, что я, может быть, битый час простоял на одном месте! Я-то знаю, из-за чего я стоял! Не мог идти. На синагогальном дворе кололи дрова, и вот мне захотелось пойти попробовать, сумею ли я расколоть полено, умею ли я работать. Я было уже пошел, и вдруг — стоят две скамьи: с одной стороны скамья, и с другой скамья. Те, что сидят на одной, говорят, что затопили баню. У меня все тело так и зачесалось, так и потянуло подойти к сундучку, вытащить оттуда веник и отправиться в баню. А на другой скамье меламед Зорах рассказывает Янкелю Котику, что у какого-то автора он нашел чудесное толкование той главы библии, которую читают на этой неделе! Мне и захотелось узнать, что это так понравилось Зораху, захотелось подбежать к книжному шкафу и взять ту книгу, о которой он говорил… Потому-то я и стоял! Ноги просто не знали, кому повиноваться: тому ли Берлу, который хочет идти колоть дрова, тому ли, которому хочется идти в баню или тому, которому захотелось узнать, что это за толкование так понравилось Зораху!.. Вот я и стоял, пока не вспомнил, что я еще не читал вечерней молитвы.
Следовательно, во мне живут уже четверо! Дровосек, толкователь библии, банщик и еще последний — молящийся. И вот он-то всех и загнал за печку, чтобы они и пикнуть не смели, — он один только распоряжается, и ноги ему должны повиноваться. Так я и сделал — стал у стены и начал молиться!
Некоторая доля правды в этом есть… Остальные ведь не сгинули совершенно; они лишь спрятались за печкой, смотрели оттуда, подмигивали мне и мешали молиться. Когда я молился, я обо всем помнил: и о том, что хочется дрова колоть, и о том, что тянет пойти попариться в бане, на самой верхней полке, и о том, что надо бы посмотреть то толкование библии, о котором говорил Зорах.
Так чем же могут мне помочь ангел добра и ангел зла, если иной раз я — трое, а иной раз — четверо?
Вот сейчас у меня такое ощущение, что "я" сам совершенное ничто! Как будто вовсе и не живу. Я сам, если б я даже жил, не вставал бы вовсе утром со скамьи. Лежал бы камнем до скончания века… И на самом-то деле я камень и есть, у меня совсем души нет. Так в чем же дело? А в том, что все вокруг меня живет, имеет душу, и из этих душ тянутся длинные, тонкие, острые ниточки, словно лучи, и хватают меня эти лучи, цепляются за меня, залезают в меня, покою не дают, подымают на ноги, приказывают ходить, что-то делать, бегать… А сам-то я — ничто!
Кто же все-таки думает, а? Кто сидит но мне и думает? Опять чужой? Не я?
Ну, пусть будет чужой! Кто он такой? Как он попал в меня? Разве я клетка, а он птичка? Царь Давид, мир праху его, говорит: голубка моя!.. Значит, это голубка хочет колоть дрова, идти в баню, украсть кое-что из пуримовского угощения, стянуть коржик у жены синагогального служки и в то же время разбираться в толкованиях библии?.. Фу, голубка, некрасиво! Если это ты, тебе должно быть стыдно!
Ха-ха-ха! Берл Ханцин — голубка, птичка; у Берла Ханцина малюсенький клювик и крылышки; Берл Ханцин вылетит когда-нибудь из клетки…
Что ж, Берл Ханцин, ты и тогда будешь думать о том, кто ты? Тоже будешь сиротой, батленом, сумасшедшим?
Конечно! А то кто же? Клетка с ума сошла? Клетка — сирота?
Господи! Кто же я, в конце концов?
2
В синагогу входит торговец Вольф.
Завидя его, Берл Ханцин убегает в сторону. Вольф моет руки, вытирает их о полу капоты, вынимает из шкафа какой-то фолиант, усаживается и смотрит в него. Берл Ханцин глаз с него не спускает.
— Кто он? — спрашивает он себя и тотчас же отвечает:
— Торговец Вольф! — и до боли щиплет себе щеку.
— Дурак! Осел! Торговец Вольф — это то же самое, что Берл Ханцин! Так его зовут, а кто же он?.. Что он? один, двое или трое? Сколько птичек чирикает в его клетке, понимаешь ты, тупица этакий?
Он еще туже стягивает себе голову.
— Давай подумаем…
Сейчас он один, один торговец Вольф… Он сидит и изучает талмуд! Углубился в свое дело и меня не видит. Над своим трактатом сидит. Знает-то он всего-навсего один трактат… Сейчас-то я знаю, кто он; сейчас он — глава из талмуда… А потом? Потом торговец Вольф уйдет на улицу, будет взвешивать зерно на фальшивых весах, обманывать всю Польшу и пойдет домой бить жену — бедную, забитую Тайбеле: даст ей дюжину пощечин и четыре колотушки! Ты видишь этого ягненка, Берл Ханцин! Ты видишь эту овечку, видишь, как он морщит лоб, видишь эти богобоязненные глазки, видишь! А ты, глупец, ты, Берл Ханцин, ты, осел, хочешь меня убедить, что это тот же самый мошенник, что и на улице, тот же самый разбойник, что и дома? Нет, Берл Ханцин, меня-то ты в этом не убедишь! Нет, нет! Вовсе не так смотрит мошенник, не такой вид у разбойника!.. Дурак ты!..
Я тебе говорю, Берл Ханцин, что их трое — Вольфов-торговцев… Один — ягненок, смирный ягненок: он сидит и изучает талмуд, и на том свете он тоже будет изучать священное писание, да еще с комментариями самого господа-бога… Второй — вор, и там он тоже будет с тарелок таскать; а третий — разбойник, который смертным боем бьет жену…
Жаль ее. Душа болит. Снится она мне часто. Иногда, ночью, во сне, помощи у меня просит. То есть она не вслух просит, не говорит, — боже упаси, еврейская женщина не станет разговаривать с мужчиной, — она только смотрит на меня такими… какими-то… такими глазами…
Господи! Смотреть-то ведь ей можно! Можно ведь ей смотреть на мужчину!…
Ха-ха-ха! Я — мужчина… Торговец Вольф — вот это мужчина, чтоб ему сгинуть, Вольфу! Ненавижу я его. Ем я у него раз в неделю, а ненавижу его! Это, действительно, незаслуженная ненависть, и все же ненавижу… Я б его зарезал! Да! Но не того Вольфа, который сидит и изучает талмуд,
