от мусульманской Оттоманской империи, а также в Средней Азии, где преследовала колониальные и религиозно-миссионерские цели.
Россия всегда была страной уникальной, особенно если сравнивать ее с европейскими соседями. Раскинувшись на одиннадцати часовых поясах, Россия (даже в ее нынешнем постсоветском виде) обладает территорией, большей, чем любое другое современное государство. Санкт-Петербург ближе к Нью-Йорку, чем к Владивостоку, который, в свою очередь, ближе к Сиэттлу, чем к Москве. Страна подобных масштабов не должна бы страдать от клаустрофобии. Тем не менее проблема ползучего экспансионизма красной нитью проходит через всю российскую историю. На протяжении четырех веков Россия жертвовала благосостоянием своего населения в пользу [возможности наносить] безжалостные удары вовне, угрожая всем своим соседям. Столетия такой жертвенности породили в российском самосознании представление об особой миссии России, отчасти во имя собственной безопасности, отчасти во имя утверждения высочайших нравственных принципов, якобы ведомых России.
Исторические достижения и амбиции России соответствовали ее масштабам. Дважды размеры страны и выдержка народа помешали завоевателям покорить Европу: Наполеону в XIX веке и Гитлеру в ХХ. Но в результате каждого из этих гигантских напряжений сил нации Россия использовала мир для навязывания своих автократических принципов всюду, где побывали ее армии: это делалось во имя консерватизма через Священный Союз в XIX веке и во имя коммунизма – в веке ХХ.
В обоих этих случаях Россия переоценивала свои возможности и терпела крах: в Крымской войне в XIX веке и в годы распада Советского Союза. На протяжении всей ее истории, при всех ее взлетах и падениях Россия настойчиво, терпеливо и искусно вела дипломатические дела: с Пруссией и Австрией она выступала против призрака французского господства; с Францией – против имперской Германии; с Англией, Францией и гитлеровской Германией – с целью избежать изоляции; с Соединенными Штатами и Великобританией – чтобы не допустить катастрофы во время Второй мировой войны; и, наконец, в период холодной войны она стремилась отколоть Европу от Соединенных Штатов с помощью комбинации ядерного шантажа и поддержки движений, изображавших Америку как величайшую угрозу миру в ядерный век.
* * *
История России породила в Европе романтическую ностальгию по временам сотрудничества [с этой страной] вкупе с неясным страхом перед российской обширностью и непостижимостью. Многие в Германии объясняют собственные национальные катастрофы тем, что Германия пренебрегла заветом Бисмарка постоянно крепить дипломатические отношения с Россией; Франция помнит, что в двух мировых войнах ее спас союз с Россией. Историческая память Великобритании более трезва и менее сентиментальна, слишком многое в ее истории связано с сопротивлением угрозам России на Босфоре и на подступах к Индии.
Историческая память этих стран поддерживается общественным мнением, побуждающим свои правительства служить связующим звеном в отношениях между Россией и Соединенными Штатами. Вот почему некоторые европейские лидеры поговаривают о том, чтобы когда-нибудь в отдаленном будущем пригласить Россию вступить в Европейский Союз. Та же причина скрывается за попытками всех ведущих европейских держав установить особые отношения с Россией, чтобы предотвратить повторение известных истории случаев давления с ее стороны, а также в качестве страховки от подобных же действий соседей.
Американский опыт общения с Россией не носит столь непосредственного характера. В XIX веке Россию рассматривали как уменьшенную копию европейской автократии; после большевистской революции 1917 года для многих она стала воплощением основного зла. Соединенные Штаты не устанавливали дипломатических отношений с Советским Союзом до начала 1934 года. В 30-х годах некоторые небольшие группы, подстегнутые подъемом нацизма, увидели в коммунизме наилучшую преграду фашизму и провозвестника нового и более справедливого мирового порядка. Вторжение Германии в СССР породило чувство доброжелательности в отношении жертвы нападения, а также некоторую сентиментализацию советской действительности. Президент Франклин Рузвельт рассматривал Советский Союз как один из столпов зарождающегося мирового устройства. Очевидно, он был убежден, что ни века царской автократии и империализма, ни то, что жизнь целого поколения прошла под знаком сталинизма, не станут непреодолимым препятствием для послевоенного советско-американского сотрудничества.
Медовый месяц оказался очень коротким. Сталинская непримиримость, коммунистическая идеология, советская оккупация Европы вплоть до берегов Эльбы и раздел Германии привели к возникновению атмосферы подозрительности и враждебности. Международные отношения приобрели четко выраженный биполярный характер; две противостоящие сверхдержавы взирали друг на друга через границу, проведенную в центре Европы, и множили свои ядерные потенциалы по обе ее стороны.
В течение всех этих сорока лет конфронтации незначительное меньшинство в США – и несколько более крупные группы в Европе – подвергали сомнению установки, лежавшие в основе атлантической политики холодной войны. Сторонники возвращения к политике советско-американского товарищества времен Второй мировой войны, иногда используемые инициаторами коммунистической борьбы за мир, даже если они и не имели к данной инициативе прямого отношения, порицали Соединенные Штаты за их чрезмерное увлечение ядерной стратегией и политикой с позиции силы. На протяжении последних двадцати лет холодной войны с СССР велись переговоры, в основном касавшиеся контроля над вооружениями, но мотивированные осознанием того факта, что какими бы ни были расхождения обеих сторон по идеологическим и геополитическим вопросам, ядерное оружие означает риск катаклизма, угрожающего самому существованию цивилизации, и что долг двух ядерных сверхдержав состоит в ограничении или устранении этого риска.
* * *
Эти переговоры привели к образованию трех течений в американском общественном мнении: сторонники первого полагали, что советская политическая система преобразится (или уже преобразилась) в результате самого процесса переговоров; апологеты второго подхода рассматривали коммунизм как главную, если не единственную угрозу миру во всем мире и были уверены, что прочного мира можно достичь только при помощи крестового похода против коммунизма; третья же группа характеризовалась надеждой удерживать СССР в узде путем комбинирования дипломатических и стратегических усилий до тех пор, пока он не выдохнется, коммунистическое идеологическое рвение не изживет себя и Советский Союз из идеологической конструкции не превратится в государство, преследующее традиционные национальные интересы.
Споры между сторонниками этих трех подходов прекратились с окончанием самой холодной войны. Но поскольку первые две группы исходили из одной и той же предпосылки, а именно той, что российская проблема явилась почти исключительно следствием коммунистической идеологии и структуры, американские кремленологи после окончания холодной войны все больше зацикливались на внутренних изменениях, происходивших в Москве. По мере того как коммунизм переставал быть загадкой, отношения атлантических стран с Россией все в меньшей мере строились на геополитических соображениях
