– Дебора РеберКогда я узнала о смерти матери, я ровным счетом ничего не почувствовала. Ей было шестьдесят два. И она прожила короткую, тяжелую жизнь – рак забрал ее раньше, чем она успела состариться.
Внутри меня была пустота. Словно белый холст – полное отсутствие эмоций. Я не ощутила ни горя, ни жалости, ни утраты – я не чувствовала ничего. В какой-то момент я даже спросила себя: «У тебя что, нет сердца?»
Однако сердце у меня было. Только оно зачерствело за те сорок лет, пока я знала свою мать. Все сорок лет, что мы были рядом, я снова и снова возобновляла попытки простить ее и полюбить. Или хотя бы примириться с ней. Но у меня не получалось примириться с человеком, который сознательно разрушал себя наркотиками и алкоголем.
Пустота в душе мешала мне даже воспринимать сочувствие людей, пришедших на похороны. Их дежурные слова соболезнования доходили до меня, как сквозь толщу воды.
– Все в порядке, я не грущу, – механически отвечала я. (И я не лгала, когда говорила так.)
– Как бы то ни было, все-таки она была твоей матерью, – произнес кто-то из присутствующих.
С этими словами у меня в голове словно что-то щелкнуло. Казалось бы, в этой реплике не было никакого противоречия. Но противоречие было, потому что высказывание относилось к женщине, которая только номинально была моей матерью. На самом же деле она никогда не проявляла ко мне ни материнской заботы, ни любви.
За три недели до ее смерти я навещала ее. У матери был рак горла, опухоль размером с мяч для гольфа выступала сбоку на шее. После биопсии опухоль забинтовали, но от этого она не стала менее заметной. Я изо всех сил старалась не смотреть на мать – было больно видеть, во что она превратилась, как изменила ее болезнь. Мать и всегда была небольшого роста, но сейчас она еще больше усохла и напоминала скорее ребенка. Она была похожа на подстреленную птичку под своим больничным одеялом. Она выглядела изможденной: лицо вытянулось, глубокие морщины проступили еще сильнее – по ним можно было, как по карте, читать историю ее жизни, которая была удручающе тяжелой.
В лице моей матери всегда угадывалась жестокость, которую я часто принимала за жесткость. Когда я была маленькой, злой блеск ее глаз меня парализовал, я до смерти ее боялась. Потребовались годы, прежде чем я поняла, что то, что я видела, скорее было ее собственным страхом от постоянного ощущения угрозы. Сама она мне не угрожала – она, как могла, защищалась от жизни и от собственной боли. У нее были все основания, чтобы бояться и постоянно находиться в обороне.
Ее рассказы о детстве – ужасны! (За многие годы мне удалось собрать лишь какие-то крохи сведений.) А если сама мать начинала вспоминать свои ранние годы, то ее истории невозможно было слушать без содрогания.
Она была старшей из шестерых детей. Жили очень бедно. Городок, в котором она родилась, больше напоминал сточную канаву: грязь, бедность, пьянство, грубость царили в нем. Отец страшно пил. Он был обычным разнорабочим, и его тяжелая работа сделала и из него тяжелого человека. Когда матери исполнилось четырнадцать, ее изнасиловали. В школе она училась кое-как, а окончив ее, сразу выскочила замуж. Замужество ничего хорошего ей не принесло, кроме побоев и пьяницы мужа. К девятнадцати годам у нее было уже двое детей. А позже их стало пятеро – от трех разных мужчин.
Меня и моего брата-близнеца она оставила у себя – остальных детей помогли пристроить социальные службы. Сказать, что нам с братом повезло, было бы большой насмешкой. (Хотя мать все время пыталась нам внушить, что мы счастливчики, раз остались с ней.) Но наше «счастье» состояло в том, чтобы быть свидетелями и участниками ее деструктивной жизни, наполненной зависимостями, скандалами, драками и агрессией. Сами понимаете, везения в этом мало.
Когда она была зла на нас, то грозилась отдать в приемную семью. Порой мы втайне желали именно этого – надеясь, что в чужой семье нам будет лучше. А порой, следуя какой-то странной логике, мы и в самом деле были благодарны за то, что она оставила нас у себя.
Но дьявол наверняка был бы лучшей матерью, чем она.
Сказать по справедливости, она никогда не подвергала нас физическому насилию. Но от ее пренебрежения шрамов на нашей душе было гораздо больше, чем от тычков и затрещин.
Она не из тех людей, которые делятся своими мыслями и чувствами. Я мало знаю о ее прошлом. У меня о нем есть лишь отрывочные сведения. Но даже этого достаточно, чтобы понять, почему она стала такой, какой стала, и почему из нее не получилось такой матери, какую бы я хотела иметь.
Ее раковая опухоль распространялась очень быстро. Мать сгорела за несколько недель. На похоронах пастор говорил, что она прожила хорошую жизнь и теперь может покоиться с миром.
Он, наверное, издевался. Разве ее жизнь можно было назвать хорошей, а смерть – мирной?!
