кто осилит. Я, например, не осилил. Ближе к вечеру меня сморило. Вот только что «Уруй!» кричал – и вот уже утро. Лежу в постели, под одеялом, в окно солнышко заглядывает. На щеке – щекотное тепло. То-то Уот, небось, потешался, когда я прямо за столом свалился! Хорошо, что я не слышал…
Уот, кстати, ночью уехал. Исчез по-тихому, ни с кем не попрощался. Мы на двор вышли – ни адьярая, ни арангаса. Ой, счастье привалило!
– А вы как новенький, дядя Сарын.
Мы сидели на бревне. Ну, на том самом, только вместо ночи – день, а вместо светлой Айысыт – я. Хлебали из туесков простоквашу с тертой клюквой. Баранчай принес, здоровье поправить.
– Честный парень, – дядя Сарын кисло ухмыльнулся. – Учись врать, дружок, пригодится. Надеюсь, этот подземный балбес теперь нескоро объявится.
– А вы ему правда дочку в жены обещали?
Скверный вопрос. Обидный. Все три дня он у меня на языке вертелся. Я крепился. Не задавать же его при Уоте?
– Правда, – вздохнул Сарын-тойон. – Сглупил. Уот тогда получше был. Усыхал чаще, мы с ним встречались, разговаривали. Я ему на дудке играл. Он, когда усохший, славный парень. А сейчас – сам видишь…
– А как он узнал, что у вас дочка родилась?
– Учуял.
– Как это – учуял?
– Как звери чуют.
– По запаху?!
– И по запаху тоже. Роды он учуял. А я еще к Ахтар воззвал, она явилась… Такое далеко слыхать. Когда Уот – боотур, у него ума мышь наплакала. Зато все чует, все слышит.
Ну да, верно: светлая Айысыт дядю Сарына услышала, а Уот чем хуже? Она – за три неба, он – из-под земли. Это я понимаю.
– Дядя Сарын, а вот вы говорили: сила есть – ума не надо…
– Запомнил? Молодец.
– Это и у адьяраев, и у айыы?
– Скажем проще: это у боотуров.
– Кроме силы у нас ведь еще… Ну, всякое есть, верно? Уот роды учуял, а я стреляю здо́рово. Ворону в глаз – бац! Это ведь не сила, это меткость?
– Продолжай.
– А нельзя так, чтобы и сила, и чутье, и меткость, и умным остаться?
Мог бы, надавал бы себе по шее. Знаете, как дядя Сарын огорчился?
– Ну ты бьешь! Ну ты и бьешь, Юрюн-боотур! В самую мякотку! Ах, если бы! Увы, дружок, не получается. Мы ведь именно этого и хотели. Просто забыли, дурачьё: за все приходится платить. Тебе ведь нравится быть боотуром? Страшная это штука: нравится…
Ничегошеньки я не понял, чего они хотели, и кто такие «мы». А переспросить постеснялся. Нет – значит, нет. Буду расширяться, только когда очень уж приспичит, и усыхать поскорее. Дядя Сарын дурного не посоветует. А то сделаюсь как Уот: однорукий, одноногий, одноглазый, а тупой – ужас! Семью, правда, любит, родственников…
– Есть еще такая штука, – он подслушал мои мысли. – Называется сила воли. На нее одна надежда. Взять, к примеру, твоего брата Мюльдюна…
* * *
– Эй, Юрюн!
– Чего?
В кои-то веки Мюльдюн меня сам окликнул. Случилось что? Я завертел головой: на всем видимом пространстве Сиэги-Маган-Аартык царило спокойствие.
– Заставу помнишь?
– Ага!
Кто ж таких молодцов забудет? Впереди показалась шестерка золоченых столбов с беркутами на верхушках. Еще одно небо – и мы дома.
– Мы теперь – как они, брат. Только у себя в улусе.
– Точно!
Надо же, подумал я. У братьев и мысли сходятся! Я, помнится, едва стражей-заставщиков увидел, тоже решил: они – как мы. Гора и стрела. Впрочем, Мюльдюн имел в виду совсем другое. Тогда я этого не понял – брат не умел складно выражать свои мысли.
Ничего, жизнь мне быстро объяснила, что к чему.
Песня седьмая
Копьями на лету потрясая,
С воплем сшибались, дрались;
Рогатины всаживали друг в друга,
Бедренные кости круша,
Били друг друга в темя и в глаз,
Гнули друг друга до самой земли,
Подымали в воздух, крутя,
Проклиная, стеная, кряхтя,
Поединки по тридцать суток вели,
По темени палицами долбя,
Понапрасну силу губя…
«Нюргун Боотур Стремительный»
1. Зови стражей, папа
– Папа, ты занят?
Отец не ответил. Закинув ноги на перила, он смотрел на горы.
– Ты занят? Если ты занят, я…
Мальчишка, я не знал, как называется состояние ума, когда кажется, что с тобой это уже было. Вчера, позавчера, сегодня, а главное, будет завтра, послезавтра, всегда. Так носят болезнь, даже не подозревая, что болен, и вдруг бац – недуг выскакивает наружу и хлопает в ладоши: «Вот он я! Ложись, братец, помирай!» Сто раз я заходил к отцу на веранду. Сто раз наш разговор начинался одинаково. Сто раз, и вот на сто первый все изменилось.
Почему?
Наверное, потому что я был не я.
У входа на тоненьких ножках приплясывал не человек, а рассказ. Поездка в Кузню. Похоть и забота несчастной Куо-Куо. Выбор доспеха. Ужас перековки. Дорога в Елю-Чёркёчёх. Вечно голодная нянюшка Бёгё-Люкэн. Визг Сарын-тойона. Знакомство с адьяраем Уотом. Слова драли глотку, рвались с языка, и встреть меня отец иначе – я бы, пожалуй, рассказал ему даже о железных колыбелях на вертящемся острове, о поисках неведомого мне брата, хотя вначале вовсе не собирался открывать родителям эту, принадлежащую только мне тайну. Да что там! Я выложил бы все от начала до конца, секрет за секретом…
Протянув руку, отец взял чорон с кумысом. Не торопясь, сделал пару глотков, вернул чорон на столик. Плотнее укутал ноги дохой из темного соболя. И лишь тогда ответил с привычным благодушием:
– Рад тебя видеть, Юрюн.
Нет, он не видел меня. Он смотрел на горы.
– К тебе можно?
– Можно.
И тут я сказал то, чего нельзя было говорить. Я – убитый в зародыше рассказ. Я – возвратившийся сын. Я – боотур Юрюн Уолан, Белый Юноша, сын Закона-Владыки.
– Тебя тоже надо будить? – спросил я.
И когда он промолчал, я переспросил с нажимом:
– Да, папа?
Какое-то время папа не двигался. Не слышал? Но вот он повернул ко мне спокойное, лоснящееся от пота лицо, и стало ясно – все он услышал, все до последнего звука. И все распрекрасно понял. Так понял, словно я по совету Уота Усутаакы взял рогатину в семь саженей и всадил ему под ребра: кэр-буу!
– Ты, – в горле у отца клокотало. – Ты…
Ты, мерзавец, услышал я. Ты, гаденыш. И еще много чего услышал я от проснувшегося отца. Пот стекал по его лицу – ручьи, реки пота! Он сидел без движения и словно гнался за мной по веранде с колотушкой, вколачивая в сыновнюю голову – да расширится она! – оскорбление за оскорблением.
Детей можно бить. Детей нужно бить. Когда они не слушаются, шалят, своевольничают – ремнем, ладонью, мокрым полотенцем, злым словом, тяжким молчанием – детей можно и нужно бить.
Боотуров бить нельзя, даже если вы их и пальцем не трогаете.
– Спи, папа, – я думал, что улыбаюсь, но на деле скалился по-волчьи. – Спи дальше. Я не хотел тебя тревожить. Если тебе это интересно, со мной всё в порядке. Если тебе это ни капельки не интересно… В любом случае, со мной всё в порядке. Спи спокойно, дорогой папа.
– Ты…
Он встал.
Я шагнул ему навстречу. Нет, я не расширился, намереваясь схватиться с отцом врукопашную. Я помнил слова дяди Сарына и не хотел умом превратиться в ребенка-малолетку. Стоило великого труда остаться прежним, бездоспешным Юрюном, но сохранить, взлелеять в душе новое, неизвестное мне прежде расширение. Оно покрывало броней первую из моих душ, давало щит второй душе и вооружало мечом третью.
– Кумыс, – сказал я. – Люблю кумыс.
И осушил личный папин кубок до дна.
Я надеялся, что он даст мне оплеуху. Я боялся, что он даст мне оплеуху. Удар вне сомнений превратил бы меня в настоящего боотура. То, что случилось бы потом, влекло и пугало одновременно. Я ждал, а он не бил.
– Сыновняя непочтительность?
Голос отца, обычно бархатистый, скрежетал напильником по металлу. Этот скрежет что-то делал с пространством. Воздух вокруг Сиэр-тойона искрил. Пахло грозой, и веранда расступалась во все стороны. Мы были здесь, дома, и не здесь. Мы были наедине – и в присутствии других людей. Нет, не людей – солнечных айыы. Я уже видел раньше, как Закон-Владыка являет свою власть. В позапрошлом году, тоже летом, я случайно зашел к отцу, когда он кричал на ослушников. Самих ослушников видно не было, но отец с каждым словом возвышал голос – похоже, с ним спорили, отказывались подчиниться. Наконец папа вскочил – вот как сейчас! – и пространство распахнулось. Я с ужасом глядел, как открывается сияющий чертог, где шумит буйный пир, как могучие боотуры уже готовы вступить в драку, вопреки незнакомым мне
