— И …сколько ему даете?
— Сутки от силы. И не больше. Просто поверьте, что помочь мы ему уже ничем не можем. Сам Господь Бог тоже был бы здесь бессилен.
Это они про меня говорят? Вот так… предел жизни моему прошлому телу отмерен — максимум сутки. Ну, для меня это не новость, понятно, что умереть ему так и так придется, поскольку я сам нахожусь уже в другой жизни. Меня сейчас волнует совсем другое — как мне узнать, что с Викой?
Словно услышав мой немой вопрос, Мезенцев, тяжело вздохнув, спрашивает у врача
— Профессор, а что с девушкой?
— С девушкой, как не удивительно, полный порядок. То, что она в такой страшной аварии отделалась легким сотрясением мозга и мелкими ссадинами — это вообще чудо, уж поверьте старому хирургу! Зима, конечно, ей помогла — верхняя одежда, вязаная шапка на голове… И когда она вылетела через лобовое стекло, то удачно попала в глубокий снег на поле, он смягчил удар. А парень ваш молодец — врачи со скорой говорят, он принял весь удар на себя, вывернув руль. Считай, ценой своей жизни спас жену.
— Он у нас вообще парень геройский… — снова вздыхает Степан Денисович — скольким людям жизнь спас, а сам вот…
Они оба замолкают, а у меня отлегло от сердца — слава богу, Вика жива и здорова! Это для меня самое главное. Мой «куратор» сдержал обещание, и теперь я с легким сердцем могу оставить этот мир. Меня уже начинает затягивать в пустоту, как вдруг я слышу такой родной и любимый голос
— Степан Денисович, что врач говорит?!
— Вика, ты зачем встала? Профессор сказал, что тебе до вечера нужно полежать.
— Со мной все в порядке, Лешка как?!
— …Плохо — после долгой паузы отвечает Мезенцев — Шансов нет. Вика… нам нужно готовиться к худшему. Его уже нет.
— Нет, я не верю! Я знаю, я чувствую, что он здесь, и он нас слышит.
— Викуля, милая… ну, как он может нас слышать? Алексей в коме, и при такой тяжелой травме головы уже вряд ли придет в себя.
— Нет, это вы не понимаете! Мы с Лешей всегда тонко чувствуем друг друга, и я просто уверена…
Вика еще что-то продолжает объяснять генералу, но меня снова начинает затягивать в пустоту… Мой храбрый маленький мышонок, как же мне больно оставлять тебя одну… Прости, любимая, но в этот раз даже наша связь нам не поможет. Прощай бедная моя девочка… и береги нашего ребенка.
— …Марк, Марк что с тобой?! Очнись! — трясет меня кто-то за плечо, вырывая из пустоты
— Что…? — Я открываю глаза и вижу перед собой взволнованные лица Гнея и Диона.
— Ты так громко кричал на непонятном языке, так звал кого-то: «Vika, Vika…!».
— …Это был сон. Всего лишь тяжелый сон, Гней…
Провожу рукой по своей щеке и понимаю, что она мокрая от слез. А в голове продолжает звучать любимый голос: «Нет, я не верю…!».
Глава 9
На назначенную встречу в Храме Великий Синедрион явился в полном составе. …Почти в полном.
— …Шало́м Алейхе́м, достопочтенные мужи Санхедри́на — приветствую я на арамейском первосвященников, собравшихся в храмовом Зале из тесаных камней.
— Алейхем шалом… — нестройный хор голосов гулким эхом разносится под высоким куполом Зала.
Зал тесаных камней назван так не зря — все его стены густо покрыты великолепной резьбой по камню — он выглядит как драгоценная шкатулка. Кажется, что на стенах не найдется и квадратного сантиметра, не покрытого каменной вязью. Скамьи для членов Великого Синедриона расположены ровным полукругом, как в античном театре. Но из-за того, что они находятся на возвышении, создается впечатление, что Синедрион заседает на сцене. На ум мне тут же приходит сравнение с заседанием Пленума ЦК в Кремле. А что? Хорошая аналогия…!
Места на скамьях не разделены, но я знаю, что их здесь семьдесят одно. Сейчас три из них пустуют — одно в самом центре и два по бокам от него. Надо так понимать, что первое предназначено Главе Синедриона — “наси”, которого еще только предстоит избрать, а два других недавно освобождены моими личными стараниями — раньше их занимали Анна и Каиафа.
На лбу иудеев ремешком прикреплена небольшая черная коробочка. Такие же чудные “украшения” есть почти у всех присутствующих. Я уже знаю — это тфилин. В него закладываются 4 отрывка из священной книги Торы. Отрывки написаны на крошечных лоскутках шкуры животного — тоже кошерного. С этим иудейским “распятием” надо что-то делать. Но что?
Встречают меня первосвященники настороженно, словно не зная, чего им еще от меня ожидать. И в чем-то я их даже понимаю. Список моих иерусалимских «подвигов» все растет и растет. Как впрочем, и невероятные слухи вокруг моего имени. Но статус и мои полномочия первосвященникам совершенно непонятны. Вот и сейчас — вроде бы перед ними стоит рядовой римский легионер, а ведет при этом себя так, будто римский префект теперь он, а не Понтий Пилат, которого в Зале пока нет.
— Римлянин — громко “каркает” старец с худым лицом и седой бородой, до смешного похожий на Старика Хаттабыча из старого советского фильма — Зачем нас собрали здесь, и по какому праву ты присутствуешь на заседании Великого Санхедри́на?
Вот так. Никаких тебе «Примасов» и прочих уважительных обращений. Это точно один из сторонников Анны и Каиафы, который старается сразу поставить меня на место и задать «правильный» тон нашему предстоящему общению. Остальные молчат, с любопытством ожидая, что же будет дальше. Ну, раз так, значит, и я могу с ними особо не церемониться. Сесть мне никто не предлагает, придется самому позаботиться об удобстве своей пятой точки.
Жестом подзываю Горация, занявшего позицию у дверей зала, прошу его принести сюда несколько кресел. Дождавшись, пока солдаты поставят их на том же возвышении, где расположены скамьи первосвященников, я, не обращая внимания на поднявшийся ропот, усаживаюсь на то кресло, что поскромнее остальных. И снова невозмутимо обращаюсь к первосвященникам. Пока на арамейском.
— Я так понимаю, что уроков из вчерашних событий вы не извлекли и к диалогу по-прежнему не готовы. Жаль.
— Для ведения диалога нужно хотя бы представлять, с кем ты его ведешь — примиряющее говорит другой старец, настроенный не так воинственно, как «Хоттабыч» — Ученики Иешуа и римляне, уверовавшие в него, называют тебя Примасом, но нам это ни о чем не говорит. Здесь собрались самые уважаемые люди Иудеи, каждый из нас представляет древний род и может назвать своих предков до двадцатого колена. А кто твои предки, Примас? Откуда ты родом?
Только я открываю рот, чтобы объяснить «уважаемым людям» что мое происхождение значения не имеет, как двери распахиваются, и в Зал тесаных камней входит Понтий Пилат — римский префект Иудеи собственной персоной. И нет, вовсе не «шаркающей кавалерийской походкой», как у Булгакова. Зато все остальное, прямо по классику: он действительно, в белом плаще “с кровавым подбоем”, накинутом поверх парадной сияющей лорики и застегнутом на правом плече золотой фибулой. Только «кровавый подбой», как оказалось, это вовсе не алая подкладка плаща — палудаментума, а всего лишь обшивка его края яркой полосой пурпурного цвета. Но выглядит плащ все равно впечатляюще. И появление префекта на заседании Синедриона получилось эффектным.
