Когда Эжен вернулся в пансион, папаша Горио уже ждал его прихода.
— Вот вам письмо от нее. А каков почерк! — сказал старик.
Эжен распечатал письмо и прочел:
«Милостивый государь, мой отец сказал мне, что вы любите итальянскую музыку. Я была бы очень рада, если бы вы доставили мне удовольствие, заняв место в моей ложе. В субботу поют Фодор и Пеллегрини, — уверена, что вы не откажетесь. Господин Нусинген присоединяется к моей просьбе и приглашает вас к нам пообедать запросто. Ваше согласие доставит ему большое удовольствие, избавив его от тяжкой семейной обязанности сопровождать меня. Ответа не надо, приходите; примите мои лучшие пожелания.
Д. де Н.».
— Дайте мне посмотреть на него, — сказал старик, когда Эжен прочел письмо. — Вы, конечно, пойдете? — спросил он, нюхая листок. — Как хорошо пахнет! К бумаге прикасались ее пальчики.
«Так просто женщина не бросается на шею мужчине, — подумал Растиньяк. Она хочет воспользоваться мной, чтобы вернуть де Марсе. Только с досады делают подобный шаг».
— Ну, чего же тут думать? — сказал папаша Горио.
Эжен не имел понятия о тщеславной мании, обуявшей в это время многих женщин, и не знал, что жена банкира готова на любые жертвы, лишь бы проложить себе дорожку в Сен-Жерменское предместье. Это была пора, когда были в моде женщины, принятые в общество Сен-Жерменского предместья, у так называемых статс-дам Малого дворца, среди которых г-жа де Босеан, подруга ее герцогиня де Ланже и герцогиня де Мофриньез занимали первые места. Лишь Растиньяк не знал, что дам с Шоссе д'Антен обуревало безумное желанье проникнуть в высший круг, блиставший такими созвездиями женщин.
Но недоверчивость Эжена оказала ему добрую услугу, вооружив его хладнокровием и скучным преимуществом — способностью ставить свои условия, а не принимать чужие.
— Да, я пойду, — ответил он папаше Горио.
Итак, простое любопытство вело Эжена к г-же де Нусинген, но, выкажи она к нему пренебреженье, его, быть может, влекла бы туда страсть. А все-таки Эжен с каким-то нетерпением ждал следующего дня, ждал часа своего визита. Для молодого человека первая его интрига таит в себе не меньше прелести, чем первая любовь. Уверенность в успехе вызывает множество радостных переживаний, причем мужчина в них не сознается, а между тем ими и объясняется все обаяние некоторых женщин. Страстное желание воспламеняется как трудностью, так и легкостью победы. Все человеческие страсти, конечно, возникают или держатся на этих двух началах, делящих всю область, подвластную любви, на две различные сферы. Такое разделение, быть может, вытекает из сложного вопроса темпераментов, который что там ни говори, играет в человеческом сообществе главенствующую роль. Если меланхоликам нужна возбуждающая доза разнообразного кокетства, то люди нервического склада или сангвиники могут сбежать с поля сражения, встретив чересчур стойкий отпор. Другими словами, элегия порождается лимфой, а дифирамб нервами.
Пока Эжен переодевался, он испытал немало мелких, но блаженных ощущений, которые щекочут самолюбие молодых людей, хотя они не любят говорить об этом, боясь насмешек. Эжен оправил свои волосы, думая о том, что взор красивой женщины скользнет украдкой по его кудрям. Так же ребячливо, как юная девица перед балом, он, наряжаясь, разрешил себе немного покривляться и, оправляя фрак, полюбовался тонкой своей талией. «Наверняка есть и такие, что сложены похуже!» — подумал он. Затем он спустился вниз, как раз в то время, когда все уже сидели за столом, и весело выдержал град глупых шуток по поводу его изящной внешности. Характерной чертою нравов в семейных пансионах является недоуменье при виде человека, тщательно одетого. Стóит там надеть новое платье, и каждый сделает какое-нибудь замечание.
Бьяншон пощелкал языком, словно подгоняя лошадь.
— Вылитый пэр и герцог! — объявила г-жа Воке.
— Вы идете покорять? — спросила мадмуазель Мишоно.
— Кукареку! — закричал художник.
— Привет вашей супруге, — сказал чиновник из музея.
— А разве у господина де Растиньяка есть супруга? — спросил Пуаре.
— Супруга наборная-узорная, в воде не тонет, ручательство за прочность краски, цена от двадцати пяти до сорока, рисунок в клетку по последней моде, хорошо моется, прекрасно носится, полушерсть-полубумага, полулен, помогает от зубной боли и других болезней, одобренных Королевской медицинской академией! Лучшее средство для детей, еще лучше от головной боли, запора и прочих болезней пищевода, ушей и глаз! — прокричал Вотрен комичной скороговоркой, тоном ярмарочного шарлатана. — Вы спросите: «Почем же это чудо? По два су?» Нет. Даром. Это остатки от поставок Великому Моголу;[59]все европейские владыки, не исключая баденского герррррцога, соблаговолили посмотреть! Вход прямо! По дороге зайдите в кассу! Музыка, валяй! Брум-ля-ля, тринь-ля-ля, бум-бум! — И, переменив голос на хриплый: — Эй, кларнет, фальшивишь. Я тебе дам по пальцам!
— Ей-богу! Что за приятный человек, с ним не соскучишься вовеки! — воскликнула г-жа Воке.
В ту минуту, когда, как по сигналу, вслед за забавной выходкой Вотрена раздался взрыв смеха и шуток, Эжен перехватил брошенный украдкой взгляд мадмуазель Тайфер, которая, наклонясь к г-же Кутюр, шептала ей что-то на ухо.
— А вот подъехал и кабриолет, — заявила Сильвия.
— Где же это он обедает? — спросил Бьяншон.
— У баронессы де Нусинген, дочери господина Горио, — пояснил Эжен.
При этом имени все взоры обратились к вермишельщику, глядевшему с какой-то завистью на Растиньяка.
На улице Сен-Лазар Эжен подъехал к дому, в пошлом стиле, с тонкими колонками, с дешевыми портиками, со всем тем, что в Париже зовется «очень мило», — типичному дому банкира, со всяческими затеями, с гипсовой лепкой и с мраморными мозаичными площадками на лестнице. Г-жу де Нусинген он нашел в маленькой гостиной, расписанной в итальянском вкусе и напоминавшей своей отделкой стиль кафе. Баронесса была грустна. Ее старанья скрыть свою печаль затронули Эжена тем сильнее, что не были игрой. Он рассчитывал обрадовать женщину своим приходом, а застал ее в отчаянии. Такая незадача кольнула его самолюбие.
Подшутив над ее озабоченным видом, Эжен попросил, уже серьезно:
— У меня очень мало прав на ваше доверие, но я полагаюсь на вашу искренность: если я вас стесняю, скажите мне об этом откровенно.
— Побудьте со мной, — ответила она, — господин де Нусинген обедает не дома, и если вы уйдете, я останусь одна, а я не хочу быть в одиночестве, мне нужно рассеяться.
— Но что такое с вами?
— Вам я бы могла сказать об этом только последнему из всех.
— А я хочу знать. Выходит так, что в этой тайне какую-то роль играю я.
