пьяных. Их Чумичка любит, двоюродный брат. Увидит — вот потеха! Сзади пнёт, сбоку толкнёт, с другого пихнёт, пьяница — в лужу или ещё в какую грязь. Лежит и мычит или хрюкает. А Чумичка за нос его теребит и хохочет. Оттого у них носы красные. Это всё Чумичка!
Хриплый бас за стеной смолк. Кто-то шарил на крыльце.
Кузька не находил себе места под столом от беспокойства.
— Ты уверен, что нас тут, в общем, не тронут?
— Уверен, уверен, — зевнув, ответил Лешик. — И дедушка Диадох уверен тоже. Он всегда говорит: в этом доме и тронуть не тронут, и добра не видать.
— Как — не видать? — Кузька высунулся из-под стола. — Вон сколько добра на столе и в печи!
Тут дверь отворилась, и в доме очутился… не поймёшь кто. Голосищем мужик, а на голове кокошник золотом горит, самоцветными камнями переливается. На ногах сапожки зелёные, сафьяновые, с красными каблуками, такими высокими — воробей вкруг каждого облетит. Сарафан алый, как утренняя заря. Кайма на подоле — как вечерняя заря. По сарафану в два ряда серебряные пуговки. А из-под кокошника прямо на Кузьку, глаза в глаза, глядит Баба-яга.
— Ой, батюшки! — охнул домовёнок и назад под стол, поглубже.
А Яга подняла скатерть, опустилась на колени, заглядывает под стол и руки протягивает.
— Это кто ж ко мне пришёл? — медовым голосом пропела она. — Гостеньки разлюбезные пожаловали погостить-навестить! Красавцы писаные, драгоцунчики мои! И куда ж мне вас, гостенёчки, поместить-посадить? И чем же вас, гостюшечки, угостить-усладить?
— Что это она? — шепнул Кузька, тихонько толкая друга. — Или, может, это совсем другая Яга?
— Ой, что ты! В лесу Яга одна! В том доме такая, в этом этакая, — ответил Лешик и поклонился: — Здравствуй, Бабушка-яга!
— Здравствуй, здравствуй, внучек мой бесценный! Яхонт мой! Изумрудик мой зелёненький! Родственничек мой золотой, бриллиантовый! И ведь не один ко мне пришёл. Дружочка привёл задушевного. Такой славный дружочек, красивенький, ну прямо малина, сладка ягода! Ах ты, ватрушечка моя мяконькая, кренделёчек сахарный, утютюшечка драгоценненькая!
— Слышишь? — опять забеспокоился Кузька. — Ватрушкой называет, кренделем…
Но Баба-яга усадила их на самую удобную скамью, подложила самые мягкие подушки, достала из печи всё самое вкусное, принялась угощать.
Кузька растерялся от этакой любезности, вежливо кланялся:
— Благодарствуйте, бабушка! Мы уже поели-попили, чего и вам желаем!
Но Яга суетилась вокруг гостей, уговаривала, упрашивала отведать того, попробовать этого, подсовывала самые лакомые кусочки.
— Она что? Всегда здесь этакая? — шёпотом спрашивал Кузька, жуя медовый пряник с начинкой и держа в одной руке сусальную пряничную рыбку, а в другой сахарного всадника на сахарном коне.
Баба-яга между тем хлопотала у кровати: взбивала перины и подушки, стелила шёлковые простыни, бархатные одеяла. Толстый пушистый Кот помогал ей, а когда постель была готова, улёгся на пуховую подушку. Яга ласково погрозила ему пальцем и перенесла с подушкой на печь.
Зима за день покажется
Приснилось Кузьке, будто они с Афонькой и Адонькой играют, и вдруг Сюр с Вуколочкой тащат блин. Проснулся — так и есть: блинами пахнет. Стол от угощения ломится. Тут дверь приоткрылась, в горницу, как зелёный лист, влетел Лешик. Кузька кубарем с кровати, как со снежной горы, съехал. Друзья выбежали из дому, побегали, попрыгали по мосту. Колокольчики весело звенели.
— Вьюга, метель, мороз, а мне хоть бы что! — Кузька подпрыгивал, как молодой козёл. — Зима за день покажется в таком доме. Эко обилие-изобилие! Хоть зиму зимовать, хоть век вековать! Вот где насладиться да повеселиться, в тепле да в холе при этакой доле! Ах вы, люшеньки-люлюшеньки мои! Эх, сюда бы Афоньку, Адоньку, Вуколочку! Всех накормлю, спать уложу. Лежи на печи, ешь калачи, всего и забот!
Лешик слушал и удивлялся, почему дед Диадох не любит этот дом.
— Ясно! — рассуждал Кузька, грызя леденец. — Пироги дед не ест, щи да кашу не жалует, блинами не кормится, даже ватрушки ему не по вкусу. Чего ему этот дом любить?
— Нет, — задумался Лешик. — Он не для себя не любит. Он и для тех не любит, кому и пироги по вкусу и таврушки…
— Что? Что по вкусу? — Кузька так и покатился со смеху.
— Ты давеча нахваливал. Врушки, что ли, называются?
— Ой, батюшки-уморушки! Ва-труш-ки!
— Я и говорю, — продолжал Лешик. — Дед не любит, когда тут живёт кто-нибудь, кроме хозяйки. Плохие предания об этом доме.
— Предания и у нас рассказывают. Всякие — и весёлые, и страшные.
— Про этот дом предания невесёлые. Но Яга тут никого не ест, даже не пробует, — сказал Лешик. — Зимуй себе на здоровье, не бойся. Дятел тебя посторожит. А в тот дом, я уж тебе говорил, не ходи!
— Вот ещё! — засмеялся Кузька. — Это Белебеня, куда зовут, туда и бежит.
Тут на крыльцо пряничного дома выскочила Баба-яга:
— Куда, чадушки драгоценные? Не ходите в лес: волки скушают!
— Мы гуляем, бабушка!
— Ах, гули-гулюшечки мои! Гуляют гулёнчики-разгулянчики!
Баба-яга прыгнула с крыльца, цап Кузьку за руку, Лешика за лапу:
— «Ладушки! Ладушки! Где были? У бабушки!» Хороводик будем водить! «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»
— Что ты, Бабушка-яга! — смеётся Кузька. — Это для маленьких игра, а мы уже большие.
Баба-яга позвала домовёнка завтракать, подождала, когда он скроется в доме, и потихоньку сказала Лешику:
— Кланяйся от меня много-много раз дедуленьке Диадоху, если он ещё не почивает. И вот ещё что. Только Кузеньке об этом пока ни гугу. Принеси-ка ты сюда его забавочку-потешечку — сундучок. То-то он обрадуется!
А в доме люлька порхала под потолком, как ласточка. Из люльки высовывался Кузька, в одной руке пирог, в другой — ватрушка.
— Смотри, Бабушка-яга, как я высоко! Да не бойся, не упаду!
Затащил к себе Лешика, и пошла потеха: вверх-вниз, в ушах свистит, в глазах мелькает.
А Баба-яга стоит внизу и боится:
— Чадушки драгоценные! Красавчики писаные! А как упадёте, убьётесь, ручки-ножки поломаете?
— Что ты, Бабушка-яга? — успокаивал её Кузька. — Младенцы не выпадают. Неужто мы упадём? Шла бы по хозяйству. Или делать тебе нечего? Та изба небось по сю пору не метена.
Качались-качались, пока Лешик не уснул в люльке. Проснулся он оттого, что в мордочку ему сунулся мокрый серый комок. Лешик отпихнул его — опять липнет.
— Опять он тут! — ахнул Кузька. — Я ж его выбросил!
И сердито объяснил, что Яга, наверное, считает его грудным младенцем. Соску ему приготовила — тюрю. Нажевала пирог, увернула в тряпочку и пичкает: открой, мол, ротик, лапушка. Домовёнок при одном упоминании о таком позоре плюнул, вытер губы и совсем расстроился. Лешик тоже
