сея недоверие и вражду между чеченцами и русскими. Чеченцы начали всеми способами выселять русскую диаспору из селения. Не остался в стороне и Петр Григорьевич. Его ученики, ранее уважавшие его, смотрели на него теперь косо. Многие перестали даже здороваться. А перед первым военным конфликтом начался полнейший произвол. Русских людей все чаще стали убивать, и уже никто не нес за это ответственности.
Петра Григорьевича спас его однополчанин Ахмед Ротаев. Он увез друга в свой маленький горный аул, и чтобы никто к ним не привязывался, объявил, что купил себе работника. Ахмед тоже остался один, управляться с хозяйством стало тяжело.
С тех пор и живут два старика вместе, изображая перед жителями аула хозяина и работника. На Димку они наткнулись случайно. Пошли в лес за хворостом, и вдруг неподалеку от них разгорелся бой. Когда стрельба и взрывы стихли, они вышли на ту самую площадку, где оборонялась застава, и нашли в кустах сержанта. Определили: парень жив, хотя и без сознания – и унесли его в дом.
Дом Ахмеда на краю селения, но жители моментально узнали о том, что он принес в дом раненого русского. Теперь об этом обязательно узнают боевики, но есть надежда: забрать силой "добычу" Ахмеда они не посмеют.
*
Через двое суток, ночью, в дом пришел командир одной из местных группировок, скрывающейся от федералов в лесу. Полевые командиры широко практиковали получение выкупа за пленных. Ахмед сумел отговориться: солдат тяжело ранен. Сначала его надо вылечить, потом решать, что с ним делать. Авторитет сыновей Ахмеда был высок, кроме того, ночные визитеры решили: все равно солдат от них никуда не денется. (Не лечить же его самим). Они предупредили Ахмеда, чтобы спрятал пленного на случай прихода русских, ушли и больше не появлялись.
Не появлялись в ауле и войска. Один раз, правда, прошло небольшое мотострелковое подразделение, но подгоняемая приказом колонна даже не остановилась.
Дочь Ахмеда оказалась хорошим врачом. Она вынула застрявший в плече осколок, и рана начала потихоньку затягиваться. Димка медленно поправлялся и все чаще стал подумывать над тем, как выбраться к своим. Старики удерживали его от каких-либо действий. Во-первых, свежая рана могла в любой момент открыться. Во-вторых, в случае его побега гнев боевиков несомненно обрушится на стариков, допустивших это. Они убеждали сержанта подождать до той поры, пока в селение не зайдут войска. В этом случае старикам можно будет отговориться: как ни прятали пленника, федералы все равно его нашли.
Томительные дни ожидания скрашивали беседы с Петром Григорьевичем. Старый учитель оказался удивительно хорошим собеседником. Они говорили много и обо всем. Димка досадовал. Почему такой грамотный, много знающий человек должен был вдалбливать историю в головы людей, которых эти знания интересовали меньше всего. А в его русском селе Большая Гора историю преподавал бывший чиновник, ныне обыкновенный пьяница, Семен Семенович, который путал восстание Разина с восстанием Пугачева и нес чушь о том, как адмирал Ушаков вместе с адмиралом Нахимовым по приказу Петра Великого разбили турецкий флот в Средиземном море.
Петр Григорьевич знал много такого, о чем не прочтешь в обычных книгах. Часто говорили они и о войне. И о той – Великой Отечественной, и об этой – контрпартизанской.
О далекой для Димкиного поколения войне историк говорил интересно и нестандартно. В его словах и доводах чувствовалась уверенность фронтовика-очевидца. Старик рассказывал об этой войне не только как историк, а как непосредственный ее участник. И эти знания очевидца меняли Димкины представления о войне, сформированные постсоветской пропагандой. Одна из таких бесед ему особенно хорошо запомнилась.
*
– Вот ты спрашиваешь, – отвечал на Димкин вопрос Петр Григорьевич, – чем отличается та война от этой? Отличается многим. Прежде всего, масштабами и, конечно, тем, что она была с нашей стороны справедливой, освободительной. Любая война, сынок (он все чаще стал так обращаться к Димке), скверная штука. Особенно мерзко, если эта война ведется против своего же народа. Но и на освободительной Отечественной было всякое.
Я попал на фронт примерно таким, как ты. Нас тогда не спрашивали: готов ты или не готов. Нужно было спасать Родину, и учились воевать мы сразу на передовой. Кто выжил, тот и научился.
Было все: и стойкость, и героизм, и трусость, и предательство. Героизма, конечно, было больше. Иначе мы бы не победили в той страшной бойне. Героизм был не единичным, он был массовым.
– А вот по телевидению все время твердят: массового героизма не было. Люди воевали из чувства страха, под дулами автоматов заградотрядов. Это было на самом деле?
– Ну, о пропаганде разговор особый. Пропаганда всегда искажает действительность в пользу той или иной власти. В советское время много говорили о героизме и забывали о предательстве и просчетах. Сейчас у власти пришел другой класс, и пропаганда перевернула все наоборот.
– Но ведь в таком же духе пишет и снимает фильмы о войне творческая интеллигенция. Это же грамотные люди. Кто их заставляет быть необъективными и писать в угоду власти?
– У меня есть этому объяснение. Я не согласен с тем, что вся творческая интеллигенция подстраивается под власть. В этой среде много самостоятельных, честных людей, способных объективно оценивать и историю, и современную действительность. Другое дело, что этим людям искусственно перекрывается доступ к массовому читателю и зрителю. Скажу об этой проблеме немного образно. Видишь ли, и телевидение, и искусство сейчас в руках детей и внуков тех, кто воевал на "ташкентском фронте". И они подают историю войны так, как им вдолбили в голову их отцы.
– А разве Ташкентский фронт был? Вроде бы немцы дошли только до Сталинграда.
– Да нет. "Воевал на ташкентском фронте" говорили о тех, кто уклонился от фронта и был эвакуирован в тыл. Среди тех, кто имел "броню", было много порядочных людей, нужных стране и народу, а были и такие, что прикрывались "броней", чтобы спасти свою шкуру. Особенно много такого народца было в среде околотворческой интеллигенции. Вот они и стали мишенью для едкой иронии фронтовиков. Фронтовики недолюбливали их так же, как вы сейчас не любите "закосивших" от армии.
Когда закончилась война, праздновал победу весь народ. Фронтовики с гордостью носили боевые награды и рассказывали своим детям о боях и битвах, в которых участвовали. А что своим детям мог рассказать о войне "ветеран ташкентского фронта"? Им приходилось оправдываться и выкручиваться перед потомством, чтобы прикрыть комплекс своей неполноценности. Они "видели" войну по-своему и "освещали" по-своему, принижая героизм фронтовиков и оправдывая свою трусость. От них и пошло все это: и на войну
