Коста ткнул в деда, — как ты умудрился наесть такое пузо? Насколько я понимаю, вы живете не особенно роскошно.
— Я Евномий, молодой господин. И это не благородный жир, а водянка, — невесело усмехнулся тот. — Я устал носить это брюхо, будь оно проклято.
— Отлично, — кивнул Коста после того, как немного подумал.
Его план, любовно выпестованный за эти недели, заиграл новыми красками. В нем даже появятся новые мелкие детали, которые превратят обычный разбой в нечто красивое и даже утонченное.
— Это именно то, что нужно. Вы приняты!
Самый младший из актеров призывно посмотрел на Косту и многообещающе улыбнулся. Косту передернуло, и он торопливо отвернулся в сторону. Лицедеи зарабатывали своим телом, как он мог забыть… Он запомнил этот взгляд, парнишка еще пригодится. А вот Миха даже не догадывался, как ему только что повезло…
* * *
Два месяца спустя. Октябрь 632. Константинополь.
Почтенный ростовщик Ставракий очнулся от того, что на него вылили ведро воды. Он висел на дыбе, едва касаясь плит каменного пола пальцами ног. Его еще не пытали, но избили крепко. Голова просто раскалывалась. Он с трудом вспоминал, что с ним произошло.
— Господи! — в ужасе прошептал он, когда боль отступила, и он все-таки вспомнил. — Я попался! Я попался! Быть этого не может!
— Светлейший, он очнулся! — Ставракий услышал противный угодливый голос, который принадлежал молодому, худому, как палка мужчине с черной смоляной бородой.
Ростовщик был в подвале, а судя по окружающей обстановке, это была какая-то тюрьма. По крайней мере, грубая кладка стен, коптящие факелы и жаровня рядом с ним говорили именно об этом. Он не знал, какая именно это была тюрьма, ему завязали глаза платком, когда везли сюда. Ставракий застонал. Он попался с поличным! Он влип! Тот парнишка-сводник, который предложил ему сладкого, как персик, мальчишку, привел его в ловушку. В самый интересный момент этот негодяй заорал, что его насилуют, а в комнату вломились два стражника и орущая благим матом баба. Стражники избили его в кровь и привезли сюда. Как все это могло вообще получиться! В его голове роилось много вопросов, но они оставались без ответа, вытесненные дикой головной болью.
Да, он любил смазливых мальчиков, ну так кто же их не любит! И жена его знала об этом и закрывала на все глаза. Он же не по бабам шлялся, в конце концов. Это был большой грех, и святой отец на исповеди назначал суровую епитимью, исполняя которую почтенный Ставракий добросовестно клал сотни поклонов. Впрочем, грехом это считалось только до того момента, пока ты не попадешься властям. А вот как только ты попался, то мелкое, и не слишком предосудительное в кругах богатых людей увлечение сразу же становилось преступлением, и довольно серьезным.
Да кто на это вообще обращает внимание? Всем же на это плевать! — посетила его трезвая мысль, но ее вновь заглушала боль.
— Долго мы будем его ждать? — услышал Ставракий ленивый скучающий голос. — А ну, ткните его раскаленным прутом в брюхо.
— Не надо! — начал извиваться ростовщик. — Не надо, светлейший! Пощадите! Я буду бога за вас молить!
— Что там у нас? — сказал тот же голос.
Ставракий поднял глаза и увидел бочкообразного вельможу в расшитом шелковом таларе. Его толстые, словно колбаски пальцы, были просто унизаны перстнями. Да кто же это такой? — отстраненно подумал ростовщик. — Не знаю его. Очень странно. Судя по роскошной одежде и золоту — кто-то из патрикиев. Провинциал, недавно купивший себе место в столице? Весьма вероятно.
— Мужеложство и изнасилование, светлейший! — вновь послышался угодливый голос.
Нотарий, — подумал ростовщик. Одет бедно, худой, пресмыкается перед вышестоящим. Вон, папирусом обложен и пальцы в чернилах. Точно, нотарий в службе претора[15].
— Каков мерзавец! — возмутился претор. Несомненно, это был он.
— Я никого не насиловал, светлейший патрикий, — заскулил ростовщик. — Я же ему заплатил. Да и не было ничего… Почти…
— Как это не было? — изумился нотарий. — Светлейший, не слушайте его! Вот показания стражников. Вот — самого мальчишки. У меня все записано! Да и мать того пацана за дверью стоит, просит принять ее.
— Зови, — важно сказал претор. — И дай-ка сюда папирус, я сам почитаю.
Немолодая женщина в заплатанном хитоне робко вошла в дверь, сделала несколько шагов и бухнулась на колени перед вельможей. Камера огласилась горестными рыданиями.
— Пожалейте, сиятельный патрикий! Ему ведь четырнадцати нет! Он же ребенок еще! Не губите невинную душу! И вообще, этот негодяй его силой взял! Мой Игнатий не виноват ни в чем!
— Ты готова в этом поклясться? — брезгливо спросил претор.
— Конечно! — с готовностью ответила женщина. — Я же сама слышала его крики. Он его изнасиловал.
— Ты услышана, женщина, — важно сказал претор. — Можешь идти.
— А мой сын? — жадно спросила она и снова зарыдала. — Я бедная вдова, сиятельный, не губите! У меня ведь больше нет никого!
— Пошла вон, глупая баба! — махнул пухлой рукой претор. — С твоим сыном поступят по закону.
Женщина, заливающаяся горючими слезами, вышла из камеры, а претор обратил свой презрительный взгляд на подследственного.
— Ну, что же, — все тем же скучающим голосом сказал он. — Если бы это было просто мужеложство, то можно было бы поступить согласно новелле великого Юстиниана…
Услышав это, ростовщик завыл в голос. Согласно этому позабытому закону ему грозило публичное оскопление и поругание. Его, лишенного мужского достоинства, пронесут по всему городу на потеху черни. Но, оказалось, это было еще не все.
— Но, учитывая, что он еще и насильник, — продолжил вельможа, который с наслаждением смаковал каждое слово, — то в силу вступит закон августа Константина…
— А что это за закон такой, светлейший? — согнулся в раболепном поклоне нотарий. — Вы так мудры, а я даже не слышал о таком. Что по нему полагается?
— Костер, — обронил претор и добавил. — Величайший основатель нашего города жег извращенцев живьем. Великий был император. Кстати, время уже обеденное. Пойду я, пожалуй, вздремну.
Вельможа важно вышел, обдав ростовщика густым запахом аравийских благовоний. Ставракий, который понемногу осознавал всю тяжесть своей ситуации, начал мелко дрожать и постукивать зубами. Ему было так страшно, что он даже не обращал внимания на то, что стоит на кончиках пальцев,
