не утерпел, подошел к нему, спросил озабоченно:
— Сколько там на ваших золотых?
— Одиннадцать, — ответил Барышев.
— Ишь ты! Золотые, так и идут не спеша.
Барышев усмехнулся.
— А это какая пила? Поперечная или продольная?
— Не знаю.
— Ну-ка, давайте-ка!
Конопатый выхватил ножовку из рук Барышева, приложил зубьями к глазу, точно прицеливаясь, потом вытащил плоскогубцы. Стальное полотно ножовки заметалось в его ладонях, как рыба.
— Держите!
Барышев поблагодарил; дело пошло много быстрей и легче.
— То-то! — сказал конопатый.
— Слушай, — улыбнулся Барышев. — А ты почему такой конопатый?
Стекольщики загоготали.
— Он у нас не конопатый! Он крапчатый!
— А через сито загорал! — ответил конопатый и захохотал сам, откровенно радуясь, что нашелся ответить в масть, никого не обидел и себя не посрамил.
— Коля! — сказал он щедро и протянул руку.
Когда Барышев покончил со вторым щитом и перенес готовые мостки, миролюбивый обратился к нему уже без всякой дипломатии:
— Интересно узнать, это вас жильцы наняли?
Барышев пилил, собираясь с ответом.
— И по сколька́ с носа? Поди, копеек по двадцать?
— А тебе мало? — оборвал его старшой. — Если с кажной квартиры, хм… рублей восемьдесят получается… Вон домина-то какой.
— Да я просто так, — сказал Барышев. — Размяться захотелось.
— А-а, — протянул миролюбивый. — Конечно, ежели труд умственный, размяться хорошо. Голова отдыхает. Вы кто по специальности будете?
Барышев не любил называть свою профессию без нужды; люди тотчас начинали рассказывать о болезнях и просить совета. Но здесь все были здоровы, как волы, и он сказал правду:
— Врач.
— Да что вы! — обрадовался миролюбивый. — Посоветуйте, что делать: как с вечера выпью, так наутро голова разваливается! На два полушария! Иногда на три!
— Настаивайте на ампутации, — сказал Барышев.
Стекольщики дружно расхохотались.
И тут впервые за все время заговорил четвертый — напарник миролюбивого. Слова у него выходили туго, и он для облегчения выпячивал тяжелые губы:
— А можете себе представить, мужики… Я вчера прочитал, что такое Вселенная… Я ужаснулся. От самой близкой звезды свет идет триста лет… с гаком! Жуткое дело…
Барышев, прислушиваясь к их мирной беседе, улыбался — рассеянно и устало. Как всегда, физическая работа принесла ему покой и умиротворение; он пилил и пилил и нет-нет да оглаживал взглядом дощатую стежку, что двойной линией пересекала топь.
По мосткам уже ходили в обоих направлениях. Встречающиеся вынуждены были обняться, чтобы разминуться. Когда встретились Крупеник и Пунтаков, Барышев рассмеялся от удовольствия. Крупеник брюзгливо перекосил лицо, комендант выругался, но иного выхода не было — обнялись. Проходя мимо Барышева, Крупеник спросил с обидой:
— Почему не было объявления о субботнике? Вечная история — никто никогда ничего не скажет!
— Успокойтесь, никто ничего и не объявлял. Я сам.
Крупеник потоптался, обдумывая, нет ли ему какого ущемления в ответе врача, ничего не нашел, однако же и не уходил, сопел заложенным носом.
Подошел Гогелия, положил Барышеву руку на плечо:
— Молодец, Серожа! От всего дома тебе спасибо. И пойдем, пожалуйста, чачу пить за твое здоровье.
— Мартышкин труд, — сказал Крупеник. — В понедельник поедут машины и все разломают. Вспомните тогда, что я говорил.
— Лучше бы ты ничего не говорил, дорогой, — сказал Гогелия. — Лучше бы ты молчал, как это благородное дерево. И выделял кислород.
Крупеник стерпел, только асимметричное его лицо стало еще обиженнее.
— Так как, Серожа? — с надеждой спросил грузин. — Пойдем? Чача тутовая, чистая, как слеза!
Барышев отказался и на сей раз. Ныли плечи, горели ладони, но урок свой он еще не исполнил, еще оставались два неразрезанных щита.
— Не надо, я сам! — запротестовал он, когда Гогелия и Крупеник понесли к тротуару готовые звенья. Но встать сил не хватило, не смог разогнуть спины.
Стекольщики уже кончили свою работу и подошли к нему.
— Черт знает что такое. Заедает, и все! — сказал Барышев.
— Так это у вас опять развод свело! — Коля крапчато-конопатый оттеснил Барышева. — Ну-ка, я попробую! Оно самое, свело, — продолжал он, допиливая его зарез. — Разве ж это пила?
Он распилил всю поперечину и протянул ножовку старшому:
— Вась, скажи свое слово. Это пила?
— Барахло, — рассудил старшой, с презрением осмотрев зубья и запуская ножовку в сырое дерево.
Попробовать, какая никудышная ножовка у доктора, напросился миролюбивый. Он тоже сошелся с товарищами в оценке ее режущих качеств.
Последний разрез сделал молчун, но говорить ничего не стал, только вытянул губы и почмокал неодобрительно.
Мостки получились ровные, как строка, и соединили дом с бетонированной площадкой, откуда можно было уже сухой ногой ступить на шоссе.
4
Утром следующего дня Барышев стал свидетелем ссоры между бригадиром стекольщиков и водителем самосвала, переехавшим мостки в двух местах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мужья да жены
1
В палате оказалось всего двое: пожилой, в седом ежике, краснолицый мужик и паренек на вид лет восемнадцати, а то и меньше, с усиками и длинными волосами. Некоторое время они молча наблюдали за Зуевым. Мужик пучил глаза, молодой щурился, грыз кулак.
Зуев прошел к свободной койке, сунул в тумбочку целлофановый пакет с утренними принадлежностями, лег поверх постели и заложил руки за голову.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здорово ночевал, — сипло отозвался мужик и продолжал прерванную его приходом ссору. — Поскольки ты отпетый фулюган и где тольки тебе подобрали… а я человек заслужонный, я во фронтах участвовал!
— Ну и молодец!
Минут пять стояла зловещая тишина. Затем мужик выдвинул из тумбочки ящик, извлек оттуда карандаш и тетрадку и стал писать, диктуя себе по слогам:
— «Иуристу Министерства Обороны С.С.С.Р. по делам. Заявление на гражданина Брагина Александра. Поскольки таковой есть отпетый фулюган и где тольки его подобрали, прошу принять санкцию».
— Кончайте, ребята, — сказал Зуев. — Ты, паренек, мог бы и поуважительнее. Человек тебе в отцы годится.
— Видал я таких отцов!
— С чего хоть вы завелись-то?
— У меня завод с пол-оборота, без капли бензина! — сказал молодой, садясь на постели. — Шуток не понимает, старый хрен!
— Шутка шутке рознь, — заметил Зуев.
— Да понимаешь, нашел я утром винтик, от какой-то больничной установки, — начал объяснять молодой.
— Нашел? Положи к себе, если так пондравился! — заорал мужик.
— Тише, тише, ребята.
— Ну, правильно, Яклич! Мы тут опухнем, если будем как колоды лежать!
— Врачи поумней тебя! Говорят — лежать, значить, надо лежать!
— Ну слушай, друг. Беру я этот винтик и подсовываю Якличу в электробритву, в чехольчик. Тот бриться как раз собрался. Открывает чехольчик — винтик лежит. Отдельно! «Девы-бабоньки, откеле же ты выпамши?!» — Молодой захохотал. — Я говорю: давай попросим старшую сестру, пускай снесет в
